Первое грехопадение

Я энергично приналёг на учёбу, и это сразу же сказалось на успеваемости. Я опять стал засиживаться за книгами допоздна, а стихи Есенина, которые помнил наизусть, переписал в отдельную тетрадку. После всего что случилось, его стихи теперь по-новому зазвучали для меня, перекликаясь с моими горькими мыслями и переживаниями. А потом и сам, подражая ему, сочинил несколько стишков. Одно из них мне самому понравилось, и я показал его Валентине Ивановне - своему ангелу-хранителю:

Белые сугробы, чёрные дома.

От земли до неба снега кутерьма.

Замело по крыши, не видать дорог,

воробей под стрехой съёжился, продрог.

В низеньком оконце огонёк погас,

спит моя деревня в этот поздний час.

Она прочитала и внимательно посмотрела на меня:

– Это уже кое-что. Молодец, Коля. Давай пошлём его в "Пионерскую правду"?

– Так я уже комсомолец. Нас недавно приняли.

– Н-у-у, вы ещё от пионеров не очень далеко ушли, - но, заметив, что я обиделся, рассмеялась.
– Как хочешь... Но в стенгазету мы его обязательно поместим.

Стенгазету вывесили в актовом зале, но уже через два дня моё стихотворение кто-то аккуратно вырезал лезвием бритвочки.

– Видишь, у тебя уже поклонники появились, - пошутила Валентина Ивановна и лукаво улыбнулась.
– Ты не знаешь, кто бы мог это сделать?

Я пожал плечами, хотя и догадывался, кто мог быть почитателем моего "творчества". Во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы догадка моя оказалась верна.

Я где-то вычитал, что время - лучшее лекарство от многих болезней. Особенно от таких, как моя. Проходили дни, острота переживаний постепенно сглаживалась, но тихая ноющая боль оставалась, и избавиться от неё окончательно было невозможно. Иногда мне казалось, что Галка смотрит в мою сторону, но, подняв глаза, только и успевал заметить ускользающий равнодушный взгляд.

Подходил к концу учебный год, и на "семейном совете", поредевшем после отъезда Тони, мы сообща решали, чем мне заняться после окончания школы. Выбор, собственно, был не велик: или поступать в техникум, как это сделала Тоня, или идти в ремесленное училище. Первый вариант после некоторых размышлений отпал: нашей семье иметь на шее двух студентов - непозволительная роскошь. Второй - устраивал всех: бесплатное обмундирование, питание, а самое главное - общежитие в городе. Из нашего посёлка многие ребята училось в ремесленных училищах. Приезжая на каникулы, они форсили перед нами в чёрных шинелях с блестящими пуговицами в два ряда и сыпали незнакомыми словами: "шпиндель", "суппорт", "подача". А девчонок называли странным и некрасивым словом - "чувиха".

Экзамены за седьмой класс прошли без особого волнения; в моём свидетельстве об окончании школы не было ни одной тройки. На общешкольной линейке свидетельства вручал Иван Григорьевич. Все уже знали, что и он покидает посёлок: районо предложило ему пост директора десятилетки в одном из больших сёл нашего района. И сейчас он прощался не только с нами, но и со школой.

До отъезда в город у меня оставалась неделя, чтобы скоротать время, я решил заменить подгнившие ступеньки крыльца. Тюкая топором, я заметил, что мама пришла из магазина, куда ходила за хлебом, и остановилась у меня за спиной.

– Щиры уезжают, - тихо сказала она.
– Машину уже подогнали.

Топор выпал из рук и звякнул на сухой доске. Я ждал этой минуты, ждал сразу же после окончания школы, и всё-таки она застала меня врасплох. Ни слова не сказав, я вышел за ограду и, загребая пыль ослабевшими ногами, поплёлся к конторе. Сердце то замирало, то гулко ухало в груди, не хватало воздуха.

У конторы стоял грузовик, и толпились провожающие. Чуть подальше от взрослых, окружив Галку, стояли ребята и девчонки. Разговаривая с ними, Галка поглядывала по сторонам, словно искала кого-то. Я остановился неподалёку - не хватило решимости подойти ближе. Генка Тимохин увидел меня, тронул Галку за руку и показал в мою сторону. Она оглянулась, увидела меня и быстрым шагом пошла ко мне. Немного не дойдя, она остановилась, в одной руке у неё был бумажный пакет, перевязанный шёлковой ленточкой.

– Думала, ты не придёшь, - тихо сказала она.

Словно невидимая рука сдавил мне горло, и я, запинаясь, едва слышно выдавил:

– Вот... пришёл.

– Мы, наверное, больше не увидимся, - ей, как и мне, с трудом давались слова.
– Жалко, что у нас всё так получилось. Надя сказала, что ты с ней... ну...просто так, из жалости. Может, я дура - не знаю... Но я не смогла по-другому. Прости.

– Это ты меня прости, - я тупо смотрел в землю, а в глаза - точно песком сыпанули.

– Галя! Ты где?
– от машины донёсся голос её матери.
– Уже пора, скоро поедем.

Я вздрогнул и поднял голову. Она протянула мне пакет и сказала:

– Это твоя книга. Есенин. Говорят, подарки назад не берут.

– Спасибо. А у меня... ничего нет.

– Есть, - она как-то вымученно улыбнулась.
– Это я вырезала твоё стихотворение.

Её позвали ещё раз. Мне показалось, что она хотела сказать что-то ещё, но после недолгого колебания быстро отвернулась и побежала на зов матери. На полпути Галка всё же оглянулась и крикнула:

– Прощай, Коля!..

Много позже я узнал, что их семья, вместе с другими такими же семьями, в конце войны была сослана из Западной Украины в Сибирь и прожила в нашем леспромхозе больше десяти лет. И в тот памятный для меня день они возвращались к себе на родину - домой.

Через неделю и я поехал в город поступать в ремесленное училище. Мы с мамой договорились, что как только поступлю, сразу вернусь домой, чтобы до сентября успеть управиться с дровами и сеном.

Из нашего класса этим утром нас уезжало шестеро и среди них были Генка Тимохин и Надя Шкурихина. Генка решил поступать в речное училище. Он всегда грезил кораблями и морем. "Обь, конечно, не море, - сказал он, - но воды в ней много, и форма в училище почти моряцкая". Надя ехала к своей тётке в районный центр, будет там учиться на медсестру. Какое-то время ей с нами было по пути.

К железнодорожной ветке, соединяющей Пихтовку с главной магистралью, мы выехали из посёлка на открытом грузовике рано утром. Ребята много шутили и смеялись, опьянённые свободой и волнующей до холодка в груди неизвестностью..

На небольшой станции, насчитывающей десятка три домов (сюда из нашего посёлка подвозили лес и грузили на платформы), примерно через час сели в один из трёх пассажирских вагонов, прицепленных к грузовому составу. Вагон был старый, можно сказать, древний, с потемневшей от времени фанерной обшивкой и деревянными полками, до блеска отполированными сотнями тел за многие годы. Закопчённые паровозным дымом стёкла слабо пропускали свет. Из-за перекоса окна не открывались, в вагоне было душно, пахло карболкой и самосадом. Я повесил небольшую котомку со сменой белья и нехитрым обедом на крючок и вышел в тамбур.

Дверь вагона оказалась незапертой, я открыл её и сел на ступеньку. Поезд тащился так медленно, что можно было спрыгнуть на землю, прогуляться вдоль насыпи и влезть обратно. Железнодорожная колея, проложенная через болота, во многих местах просела, и вагон мотало из стороны в сторону. Смотреть особенно было не на что, но и валяться на полке не хотелось; перед глазами неторопливо уплывали назад берёзовые и осиновые колки, На душе было немного смутно и тревожно: впервые в жизни я оторвался от дома. Мама с Зиной вчера весь вечер наставляли меня, как и что делать в городе, на какой трамвай садиться и на какой остановке выходить. Катин адрес, для верности, написали на бумажке, и я положил его в карман, пришитый мамой к внутренней стороне рубахи. Там же хранились завёрнутые в носовой платок и скрепленные булавкой документы для поступления в училище и немного денег.