Первое грехопадение

Дорогой я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, - это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорили лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: "Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом". А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: "Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?". Это верно: двуручные пилы, "лучки", ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.

Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: "Ну ты погляди-ка! Ну вылитый Антон! Прямо, как две капли!". А потом обязательно спросит: "Как мать, девчата?" - и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось.

С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал - ну как заправский мужик. Откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ворчат на них: "Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!". Да какой там! "Не ругайтесь, бабаньки, - зубоскалили в ответ мужики.
– Если б не рассейский мат, мы бы немца на фронте сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал". Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо было далеко ходить.

В позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, именуемый "актовым" (там проводились школьные линейки, зимой - занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:

– Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, - и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.

На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.

Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, словно магнитом притягивала к себе. К концу уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать.

Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было - пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и прочие вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней заявилась тётка Варвара. Вернее - ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке.

– Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю!

Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара - за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и здоровой рукой перехватил шланг.

– Варвара Тимофеевна! Зачем же так!
– воззвал он к её разуму.
– Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя.

Успокоив разбушевавшуюся мать и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной рукой. На фронте он был офицером, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше - зашить.

Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем как лечь спать, дал слово, что, пока сам не начну зарабатывать, - курить брошу.

А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками.

Ещё издали я увидел за последними домами на полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров и, в ожидании стада, играли в догонялки.

– Чур, на новенького!
– крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему.

Серёжка сидел на бревне у своей калитки и курил в открытую, не прячась, а это означало, что тётки Варвары в доме не было. Подходя к нему, я заметил барахтающегося в траве у его ног малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца - такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от матери - нагловатые, с хитринкой.

– Где это ты такого пса отхватил?
– спросил я, кивая на щенка.

– Бате подарили, - без особой радости ответил он.
– Только вряд ли будет как Леший.

– Это почему?

– Злым не будет - пасть не чёрная.

– Зачем тебе злой? Кого бояться-то?

– Мало ли...

Да, Леший был хоть и дворняга, но здоровенный и злой, как чёрт. Никого чужого в ограду и близко не пустит. Меня он знал и не трогал, но я всё равно проходил мимо него с опаской. Только нет больше Лешего. Нынешней весной прокатилась по району эпидемия собачьего бешенства. В посёлок приехали четыре милиционера с карабинами, зашли с двух концов и перестреляли почти всех собак. Редко кому удалось спрятать. Вот уж ругани было и рёву! Хорошо ещё, все мужики на работе были, а то неизвестно, чем бы этот расстрел закончился. У некоторых добрые собаки были - охотничьи. Побузили мужики, поматюгались и напились с горя за упокой собачьих душ. У нас собаки не было. Я просил маму взять щенка, а она сказала: "Собаку кормить надо, а нам на ципушек не хватает. Будет бегать по посёлку попрошайничать". Такую собаку и я не хотел. Мне бы как Джульбарс или Индус...