Первое грехопадение

Я даже отшатнулся от такого вопроса. Её лицо выражало неподдельную печаль, но в прищуренных глазах мелькали весёлые зелёные искорки.

– Тебя!? Ненавижу?

– Да, меня. Ты со всеми девчонками и хлопцами дружишь, а мне только и знаешь, что грубишь. Разве не так?

– Выдумываешь ты всё, - я почувствовал, как краска предательски заливает моё лицо.
– Со всеми я одинаково...

– Ты не увиливай, не увиливай! Ты мне прямо скажи...

И тут - мне на спасенье!
– в кухню вошли обе матери.

– О чём молодёжь беседует?
– спросила Галкина мать, с улыбкой оглядывая нас.

– О книжках, мамо, - не моргнув глазом, весело сказала Галка.
– Коля "Преступление и наказание" читает. Он у нас самый умный в классе.

– Ну, если Достоевского читает, тогда конечно. Вот только не рано ли?

– А ещё он стихи пишет.

Оксана Николаевна с интересом посмотрела на меня. Если бы сейчас к моим щекам поднесли спичку, она бы вспыхнула. В эту минуту я ненавидел Галку. Болтушка! Несёт что попало... Я всего-то одно-единственное стихотворение написал в школьную стенгазету к годовщине Октября, и то Валентина Ивановна помогала.

– Вот и бери с него пример, - назидательно сказала Оксана Николаевна.
– Потому как, кроме озорства, я в тебе никаких талантов не нахожу. И давай-ка одеваться, нас папа ждёт.

Они быстро оделись, попрощались и вышли. Мама за ними следом - проводить. Но дверь опять приоткрылась, и просунулась Галкина голова, в глазах сверкали всё те же искорки. Не переступая порог, она с преувеличенной мольбой в голосе сказала:

– Коля, а ты не ответил на мой вопрос. Я буду ждать.

Точно парализованный, я сидел за столом и хлопал глазами.

После их ухода стало тихо. Прошла минута, другая... Мирно, со скрипом, тикали на стене ходики с кошачьими глазками: тик-так, тик-так, тик-так... И мне вдруг показалось, что в доме никого не было: ни Галки, ни её матери, а всё, что произошло несколько минут назад, мне просто привиделось. Однако я опять почувствовал запах незнакомых духов, который ещё висел в воздухе, и этот новый для нашего дома запах мог означать только одно: гости были и ничего я не нафантазировал. Вот на этой странице совсем недавно лежала Галкина ладонь. Я осторожно положил свою ладонь на то же самое место, но в это время с улицы вошла мама, и я отдёрнул руку.

– Хорошая девчушка, - сказала мама, подсаживаясь ко мне.
– Боевущая! Улыбнувшись, спросила: - Тебе она нравится?

Я насупился, отвернулся к окну и сказал:

– Мам, может, не надо это платье шить?

– Это почему же не надо? А жить нам на что?

Я ещё ниже опустил голову.

– Ох, сынок, сынок... Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала?
– мама вздохнула.
– Я понимаю... Ты думаешь, я с легким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили - ей в техникум уезжать.
– Помолчала и опять заговорила: - Люди стали лучше жить, обновки разные покупают, велики, мотоциклы, материю красивую на платья... Стало быть, деньги лишние появились. А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески...

Я посмотрел на маму: она замолчала и, сложив руки на коленях, немного сгорбившись, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печкой. Какую-то безнадежность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал:

– Только не шей ночами, ладно?

– Не буду, сынок, не буду, - она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи.
– Уставать стала... Вот вырастешь, пойдёшь работать - и совсем перестану. Девчонки что - отрезанный ломоть, выйдут замуж - и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а?

– Не брошу.

Сколько помню себя, столько и помню звонкое металлическое стрекотание маминой швейной машинки "Зингер" - её свадебного приданного. Стрекотание это было для всех нас и колыбельной песней, и будильником...

До войны, пока жив был отец (мама часто рассказывала о тех счастливых годах), она шила только для семьи, но с его уходом на фронт и гибелью в дом постепенно вползала нужда. Попробуй-ка, прокорми четверых! Мама научилась кроить, сама придумывала фасоны и вскоре стала известной на всю округу портнихой. Придёт с работы, управится по хозяйству - и за машинку. Приносили шить платья, кофточки, юбки и даже перелицовывать старые костюмы и пальто. Снаружи шерстяная ткань выгорит, исшаркается, а с внутренней стороны ещё ничего, вид приличный - носить, не сносить! Нам тоже иногда приходилось распарывать старую одёжку, чихая от набившейся за подкладку пыли. После войны пошла дорогая, капризная в шитье, трофейная ткань. Справлялась мама и с ней. Сёстрам несказанно повезло: их тряпичные куклы с чернильными глазами, носами и ртами щеголяли в платьях, сшитых из обрезков крепдешина и креп-жоржета,

Три года назад мама перестала ходить на работу - её замучил кашель. Ездила в районное село, но и там врачи не смогли определить причину болезни. Вдруг, ни с того ни с сего, накатывал приступ и чаще всего ночами. Начинался он с покашливания, затем доходил до спазм, до удушья. Испуганные, мы все как один, вскакивали с постелей, кто зажигал лампу, кто нёс ковш с водой, кто полотенце и, выстроившись у её кровати, босоногие и полуодетые, с замиранием сердца смотрели на неё. А мамино лицо тем временем багровело сильней и сильней, принимая пугающий нас синюшный оттенок. В коротких паузах она делала глоток воды и опять заходилась кашлем. Так продолжалось минут десять-пятнадцать. Когда приступ заканчивался, она откидывалась на подушку, вытирала полотенцем мокрые лицо и грудь и несколько минут лежала неподвижно. Потом открывала глаза и говорила: "Ну, кажется, всё... Не бойтесь... ложитесь спать...". Мы гасили свет и шли к своим постелям, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к её дыханию.

До какого-то времени матери для нас - существа, можно сказать, безликие и даже бесполые. Они есть, они рядом - и этого достаточно. Они - часть нас самих, как жизненно важные органы, которые не ощущаешь и не замечаешь, пока те сами не напомнят о себе. И только повзрослев, начинаем понимать, что такое мать и что она для нас значит. Я понял это, когда увидел её опущенные плечи и пустой, ничего не видящий взгляд. И ещё я понял, пожалуй, самое главное: теперь уже не она, а я должен быть за неё в ответе.

В понедельник, в школе, Галка то и дело поглядывала на меня своими серо-зелёными глазами и загадочно улыбалась, чего не случалось никогда прежде. Но я старался держаться от неё на расстоянии и не собирался отвечать на вчерашние вопросы.

Последним уроком в тот день была литература. После звонка ко мне подошла Валентина Ивановна и сказала:

– Коля, ты не смог бы задержаться сегодня? В библиотеке накопилось много неразобранных книг, а мне очень некогда. Поможешь?

У Валентины Ивановны заболел ребёнок, всю прошлую неделю она менялась уроками с другими учителями и часто убегала домой. Я с радостью согласился.

Валентина Ивановна... Небольшого росточка, очень подвижная, с тёплыми карими глазами на приветливом лице, она, без преувеличения, была любимицей всего посёлка. Несколько лет назад, после окончания педучилища, её направили в нашу школу преподавателем литературы. Многим казалось, что эта тоненькая, похожая на вчерашнюю школьницу городская девчонка вряд ли надолго задержится в нашей глухомани и сбежит, как уже сбегали до неё. Не сбежала. И печку научилась топить и носить воду на коромысле из колодца, но самое главное - быстро нашла общий язык не только с учениками, но и со всеми жителями. А два года назад, неожиданно для всех, вышла замуж за весёлого тракториста Пашу Михеева, перейдя дорогу многим его воздыхательницам. Бабы между собой судачили, что, мол, Паша теперь "учительшу" на руках носит и каждую пылинку с неё сдувает. Только неизвестно, когда ему это удавалось, если с утра и до вечера Валентина Ивановна пропадала в школе. Помимо уроков, она успевала выдавать книги в библиотеке, выпускать стенгазету, вести драмкружок, не говоря уже о почти ежедневных походах к родителям закоренелых двоечников, мотаясь из одного конца посёлка в другой.