Первоначальное христианство

Не следует думать, что создание символа веры и канона или официальной системы церкви было делом чьего-то исключительного ума; если церковь выжила, то в этом можно видеть только результат, с одной стороны, ассимиляции с существующими культами, а с другой стороны — отказа от такой ассимиляции. Нужно было распространиться вширь, чтобы создать достаточно широкую арену для охвата языческого населения, и потому в вопросах мифа и обычая не приходилось отвергать почти ни одного языческого элемента.

При первом выступлении христизма серьезной причиной расхождения между христианами и язычниками был презрительный отказ первых выражать в, какой бы то ни было, форме почтение к «идолам»; этот принцип, заимствованный евреями из Персии, перешел и к первым иезуистам. Однако, когда христианский культ стал государственным, он, как мы увидим в дальнейшем, вынужден был вновь примениться к психологии массы и довел почитание изображений до такой высоты, до какой оно никогда не доходило у язычников.

Даже так наз. египетское «поклонение животным» сохранилось в таких обычаях, как участие священного вола и осла в мистерии рождества христова (народный обряд глубокой древности, относящийся к культу солнца), в заимствовании четырех апокалиптических зверей в качестве символов четырех евангелистов, в понятии «агнца».

Еще до периода иконопочитания церковь полностью пошла на компромисс, занеся бесчисленных языческих «героев» и «гениев», объекты местных культов, в списки святых и мучеников, чьи кости сообщили святость могилам, источникам и храмам и чьи старинные дни поминовения стали частью нового церковного календаря.

С особой настойчивостью церкви был навязан, в конце концов, культ матери, как богини-девы; без этого церковь не могла бы устоять против великих, хорошо организованных культов Изиды, Реи-Кибелы и Деметры, так как эти божества, особенно Изида и Деметра, вызвали такой взрыв экзальтированной набожности, какой был психологически невозможен даже в отношении распятого бога; разве только восторженное поклонение женских почитательниц закланного полубога уравновешивало чувства мужчин — поклонников Царицы неба, матери и вседержительницы. Если бы в первоначальном мифе Иисус не имел мифической матери, ее необходимо было бы выдумать. А раз установившись, культ богоматери неизбежно должен был вырасти до размеров культа Изиды.

Но, с другой стороны, для того, чтобы новая система сохранилась, как официальный институт, необходимо было догматически ввести новое учение в рамки. Насколько конкретные мифы и ритуал увеличивали простор для культа, настолько свобода отвлеченного мышления распыляла его силы и грозила самому его существованию. Всякого рода ручьи могли с пользой вливаться в поток новой веры, но если главной реке грозила опасность разбиться на сотни уходящих в разные стороны рукавов, то это могло привести к тому, что она совсем затерялась бы в песках.

Такая опасность — вину за нее иногда сваливают только на гностиков — появилась с самого начала распространения культа; все послания Павла как ранние, так и поздние показывают, какой был простор для расколов и фракций. Всякого рода случайные «пророчества», которым трудно было противодействовать, создавали бесконечные новшества в доктрине.

На каждом этапе, на котором мы можем проследить раннюю церковь, она раздирается спорами: иудаизма против язычества, принципа «веры» против принципа «дел», Павла против Аполлона, одного Иисуса против другого; самый характер тех сил, которые делали возможной религиозную пропаганду, приводил к частым столкновениям; несомненно, в превратностях сектантской борьбы быстро приобреталось и столь же быстро терялось множество обращенных.

Когда к евреям, прозелитам и невежественным сторонникам первоначального христистского движения стали присоединяться мыслящие язычники гностики, для которых Яхве был лишь одним из многочисленных соперничающих между собой племенных богов, а Иисус — одним из многих конкурирующих между собой закланных спасителей, то вместе с ними появилась разновидность ереси, которая сулила усыпить все раздоры, дав им мирно успокоиться в универсализме.

Теософии Египта и Востока облеклись в форму христизма и создали бесконечную ткань грандиозного мистицизма, в котором проблемы космоса разрешались чисто словесно в виде схематических теорий о посредствующих силах между божеством и человеком и о бесконечных периодах превращения между первым и последним состояниями материи. В этих философских теориях Иисуса объясняли и толковали аллегорически, так же, как и языческих богов, и энергия фанатического озлобления против этих богов по поводу неприемлемых для религиозного мышления свойств их выдыхалась во всеоправдывающем символизме.

С другой стороны, такие философские системы были созданы для созерцательных умов, неспособных успокоиться на тех примитивных решениях, которые дают народные культы; они поэтому никогда не могли привлечь или удержать народные массы. Однако, поскольку такие теории появлялись со всех сторон, христианская организация была вскоре вынуждена точно определить свою догму, чтобы сохранить какое-нибудь отличительное для нее вероучение.

Поскольку так наз. гностицизм послушно позволял себя использовать для украшения канонических книг и опровержения язычников — таковы были, например, сочинения Климента Александрийского, — его принимали без особых колебаний; но всякая новая и независимая теория объявлялась табу. В церкви, стремящейся к практическим целям, умы, склонные к размышлению, были опасны и их неизменно исключали.

Этот охранительный процесс, историю которого мы опишем в дальнейшем, проводился частью путем подделок документов, частью путем более честной полемики, частью путем административного воздействия и установления символа веры голосованием. Но наиболее центральной и решающей силой естественно были подделки, когда они были удачны; мы и теперь еще можем видеть по схематическим рассказам Деяний Ап., по интерполяциям Апокалипсиса, по некоторым поправкам к евангельскому тексту и по наиболее явно подложным посланиям Павла, как фракционность и фанатизм побеждались ловким обманом и как для защиты от неудачных народных иллюзий создавались новые иллюзии, но уже годные для официальных целей церкви. «Истинная» вера — именно та, которая оказалась способной выжить.

5. Космология.

Как мы видели, языческая философия действительно проникла в священные книги новой веры, а именно в виде учения о Логосе или «слове», которое в четвертом евангелии в сущности преображает всю иезуистскую систему. Четвертое евангелие в более сильной степени, чем проповедь Павла, обосновывает доктрину языческого христианства. В синоптических евангелиях основоположник христизма представляет собой неопределенную фигуру иудейского мессии, который должен скоро возвратиться при кончине мира, чтобы судить живых и мертвых; такая религия могла удовлетворить только такое общество, которое было убеждено в непосредственной близости дня страшного суда.

В посланиях Павла и других апостолов вера в скорое пришествие Христа проявляется в полной силе и только в одной из последних подделок (2 посл, к фессал. II) включена оговорка. Когда неопределенно указанный срок второго пришествия явно прошел, а церковь тем временем стала экономической организацией, как и другие культовые объединения, то, чтобы удержаться, ей необходимо было создать религию, которая годилась бы для мира, продолжающего существовать.

Изменчивые пригодные для этой цели спекуляции гностиков в интересах единства церкви пришлось запретить, и понадобился поэтому какой-то вид философской догмы, которая, подобно гностическому учению, рассматривала бы мир, как длительный процесс. Павловское полемическое богословие также не удовлетворяло этому требованию, так как оно только защищало права верующих язычников на участие в обетованном евреям спасении; такую же точку зрения развил еще до Павла Филон.