Первоначальное христианство

Если не считать некоторых посланий Павла, обнаруживающих известный темперамент и нравственную энергию, в ранней церковной пропагандистской литературе нет ничего, что могло бы выдержать сравнение с лучшими образцами предшествующей литературы Греции и Рима. Предание изображает апостолов как фанатиков с узким кругозором и ограниченными жизненными интересами, не обнаруживающих понимания человеческих склонностей, неспособных к радости вне религиозной экзальтации, мучительно погрязших в богословских спорах и апокалиптических пророчествах.

Наиболее удачливые проповедники были, может быть, наименее умными. Папия, епископа Гиерапольского, который у Евсевия изображается как лицо, встречавшееся с людьми, лично слушавшими апостолов, тот же историк определенно называет человеком малого разумения; его идеи о тысячелетнем царстве, как уже прошедшем, оправдывают такое критическое отношение к нему Евсевия.

Другие традиционные фигуры II века, как епископы Поликарп и Игнатий, представлены, главным образом, как образцовые мученики, т. е. в самом выгодном освещении, в каком можно представить неодаренных людей; но в приписываемых им сочинениях нет ни одной строчки, которая не вызывала бы подозрения в подделке. Вообще о первых христианах создалось совершенно преображающее их идеальное представление, связанное с мученичеством и гонениями; такие испытания, при которых мужчины и женщины ищут опоры в своих высших проявлениях мужества и твердости, положительно облагораживают.

Интересно, что такого рода все собой покрывающая доблестная стойкость обнаруживается там, где ее менее всего можно ожидать: у мужчин и женщин, которых давно сломила восточная тирания, у египетских феллахов, привыкших к плети, у крестьян, приученных молча трудиться и повиноваться. Но возможность такого временного подъема духа в мученичестве не меняет нормальной жизни этого типа людей. Невежество, фанатизм и суеверие приносили в обычной обстановке свои обычные плоды. Христианское предание знает, что даже среди мучеников были дурные люди, искавшие в мученичестве кратчайшей дороги в рай.

В раннехристианских общинах было много рабов и, может быть, от трех до пяти процентов нищих. Процентное отношение женщин было, вероятно, так же велико, как и в современных церквах; один из упреков, который язычники делали христианам, заключался в том, что их проповедники охотнее всего обращались к женщинам, а количество богатых женщин среди членов общины было относительно велико. Все сословия без различия глубоко верили в злых духов, и наиболее устойчивым был взгляд на веру, как на защиту против бесовских влияний. На службе римской церкви в III веке состояло 46 пресвитеров, семь дьяконов, 42 послушника или клирика и пятьдесят «чтецов», заклинателей и привратников; эти вот заклинатели были загружены работой, по крайней мере, не меньше, чем прочие члены клира.

В отношении морали больше всего значения придавали плотским грехам, частью потому, что они были наиболее распространенными, частью потому, что идея интеллектуальной этики еще не зародилась; поскольку церковь была подвержена вспышкам гонений, ее практика была несколько суровой. Мужчины и женщины, приставшие к церкви главным образом ради ее милостыни и агап [14] , вряд ли были склонны оставаться в ней в тревожное время, а самое провозглашение принципов аскетизма первоначально привлекало лишь людей, у которых аскетизм — призвание (такие люди имеются во всяком обществе).

14

Агапа (от др.-греч. ????? — «любовь») или вечеря любви в I — V веках н. э. — вечернее или ночное собрание христиан для молитвы, причащения и вкушения пищи с воспоминанием Иисуса Христа. Основанием этому изначально было исполнение заповеди Христа о любви, поэтому словом «?????» стали называть и само это собрание.

Но такие аскеты почти во все времена находились среди еретиков и раскольников так же, как в самой церкви, и наоборот, послания Павла определенно свидетельствуют о разноречиях по вопросу об аскетизме среди «апостольских», т. е. правоверных обращенных. Некоторые гностические секты придерживались строгого аскетизма, другие оспаривали его; метод суждения a priori можно было применять попеременно с одинаковым успехом к противоположным доктринам, — что дух должен умерщвлять плоть, и что действия плоти не касаются духа. Такое же расхождение в практике вызывалось в то время и позднее в основном ядре церкви борьбой принципов «веры» и «дел». Тертуллиан определенно подчеркивает призрачность христианской веры в его время в Карфагенской церкви, где преданность вере была во всяком случае не меньше, чем в других местах.

Облик взятого в отдельности среднего христианина II века представляется в таком роде: неграмотный человек из нижесреднего или бедного сословия; живет в городе; испытывает глубокое отвращение к «идолам», театру, цирку и публичным баням или, по крайней мере, убежден, что все это следует презирать; в высшей степени склонен к вере в демонов и в чудеса; неспособен критически относиться к священным книгам; сам невротик или относится с почтением к неврозу; легко воспламеняется страстью к распятому богу и к священному таинству, в котором подается «плоть и кровь»; лишен эстетических, как и философских способностей; никаких мыслей о гражданском долге и политической теории; очень предан ритуалу; способен на фанатичную ненависть и на личное коварство; не обладает природной чистоплотностью и целомудрием и не испытывает в этом постоянной потребности; во время гонений его охватывает экзальтированная страсть к самопожертвованию; в такие моменты, возможно, временно приближается к провозглашенному идеалу любви к врагам.

Но основным стимулом для единения внутри общины в мирную пору, как и в периоды гонений, служила скорее господствующая страстная ненависть к языческим верованиям и обычаям и пылкая надежда на «спасение», чем социальный или даже только узкосектантский энтузиазм. Как заметил один ортодоксальный церковник, «даже при беглом чтении нового завета нельзя не поразиться, как часто упоминаются безнравственные люди, именующие себя христианами».

Такого рода паствой в первые века управляло духовенство, обладавшее сомнительной культурой, иногда отмеченное силой характера, но никогда не отличавшееся глубиной и широтой мысли.

Если сравнить христианских писателей древнего мира с языческими мыслителями, жившими на три и больше столетий раньше, можно получить яркую картину умственного упадка, сопровождавшего рост империализма. От Платона до Климента Александрийского, от Аристотеля до Тертуллиана такая же глубина падения, как при спуске с величественного плоскогорья на бесплодную равнину или душную долину: здесь такая же разница, как между различными стадиями развития организма.

Но даже между раннехристианскими отцами церкви и современными им язычниками контраст в интеллекте и эстетике поразителен. Сравнение Юстина Мученика и Климента Александрийского с Плутархом или Эпиктетом сразу создает впечатление о духовной нищете первых: жизненный уровень язычников выше, сама жизнь богаче и благороднее, характер христиан резок и угрюм, даже у Климента, напитавшегося учености и языческой метафизики.

Даже такой культурный и относительно свободомыслящий человек, как Ориген, в своем возражении Цельсу часто оказывается в невыгодном свете по сравнению с язычником, проявляющим определенно больше мужества и проницательности, особенно в тех местах, где он от чистой полемики в еврейском духе переходит к философским размышлениям. Будучи не менее суеверным, чем Цельс, наш христианский писатель доходил до таких вульгарных верований, как вера в магическую силу некоторых божественных имен. Однако, Ориген, родившийся в семье образованных христиан, — почти недосягаемый идеал в древнехристианской литературе в смысле культурности и умственной гибкости (185 — 254).

Таким образом, можно сказать, что вплоть до времени Оригена и Климента христианский культ не привлек к себе из рядов язычества ни одного более или менее значительного ума; религиозные гуманисты типа Плутарха и тонкие моралисты вроде Марка Аврелия ушли в могилу, не увлекшись даже временно христианством. Оставшийся в литературе дух сатиры держался в стороне от религии; для Лукиана в церкви не было места, хотя возможно, что как раз христиане сохранили его сочинения, поскольку он высмеивал языческих богов.