Первоначальное христианство

Во все времена от конца I века вплоть до Константина, несомненно, было много временных жестоких преследований. Послание виениской и лионской церквей, цитируемое у Евсевия и отнесенное к 161 г., — сомнительный документ; но описываемые в нем зверства были весьма возможны. Жестокость общества, по-видимому, приняла наихудшие формы как раз в тот период, когда жители городов больше всего отвыкли от войны и когда образованные люди стали особенно человечны; жестокость, подобно другим животным инстинктам, была сильно возбуждена в условиях порочного безделья, и многие люди стали виртуозами в жестокости, как и в сладострастии. Само христианское евангелие ведь считает «мучителей» типичными для процесса божеской кары, а пытки в течение многих веков составляли и у христиан и у язычников часть судебной процедуры.

Поскольку гонения имели официальный характер, в них надо видеть не подавление новой религиозной веры, а лишь нападение на ее политическую и социальную стороны. Так, например, в деле Киприана, епископа Карфагенского, который после бегства и изгнания был казнен в 258 г. при императорах Валериане и Галл иене, предположительной причиной постигшей этого епископа судьбы была его далеко зашедшая деятельность политическая. Не следует забывать, как отмечает Гиббон, что за десять лет пребывания Киприана на своем посту четыре императора тоже погибли от меча вместе с их семьями и сторонниками.

Временами, вероятно, случались придирки к христианам без особого повода; обычно такие придирки заключались в требовании приносить присягу на статуе императора или принести ей жертву, тогда как христианин соглашался присягать по правилам своей собственной веры.

Публичный культ императоров был подобием централизованной религиозной организации, раскинувшейся, как и христианская церковь, во всей империи.

Образцом для культа императоров послужил древний египетский обычай и практика Александра и его преемников; его первыми проявлениями были предложения раболепного сената обоготворить Юлия Цезаря и систематические мероприятия Августа по установлению почитания Юлия, как бога (divus); эта честь вскоре была оказана ему самому. Обожествление цезарей было отмечено переименованием месяцев квинтиль и секстиль в июль и август, и только крайняя непопулярность Тиберия помешала заменить его именем название месяца сентября: эта честь была ему предложена в молодости, но он ее отверг.

Позднее некоторые из наиболее безумствующих императоров пытались продолжать процесс введения их имен в календарь, но после смерти императора его предписание не исполнялось. Ненавистным императорам, как Тиберий, Нерон, Домициан, отказали даже в апофеозе, но всеобщее падение нравов при самодержавии было таково, что вообще титул divus раздавался щедро; в провинциях вошло даже в обычай поклоняться императору еще при жизни в специальном храме вместе с гением г. Рима, а культы многих императоров сохранились долго после их смерти.

Здравый смысл и чувство юмора побуждали некоторых правителей обращать мало внимания на этот институт, и шутка умирающего Веспасиана: «Мне кажется, что я превращаюсь в бога» одна из многих острот на эту тему, но таково уж свойство монархии, в Риме ли, или в Египте, или у инков Перу, что она умело использует все средства для унижения человеческого духа, чтобы обеспечить безопасность трона; одним из наиболее наглядных способов было обожествление императора; эта процедура в век обожествления Иисуса была «естественной» и зависела от тех же психологических условий.

И хотя личность императора редко была в полной безопасности от убийц-солдат, культ императоров сыграл свою роль, утвердив роковую идею империи. Ни результаты подлости и негодности императоров, ни несносное чувство неуверенности, вызываемое властью армии назначать и смещать императоров, ни испытанные опасности войны между претендентами на трон не могли заставить римлян подумать о более здоровом и достойном образе правления: потребное для этого мужество упало слишком низко.

Империализм был, таким образом, сам по себе религией, и культ императора был очень удобен для всякого администратора, желавшего подвергнуть испытанию члена секты, порицавшей установленные обычаи и хулившей всех установленных богов. Помимо специальных законов, предписание присягать именем императора было общепризнанным способом испытать лояльность христианина; там, где такая процедура испытания допускалась, любой злобствующий язычник мог послать стойкого христианина на казнь.

Но есть засвидетельствованные христианами указания, что многие исступленные изуверы сами добровольно навлекали на себя мученичество, оскверняя языческие храмы и священные статуи. Тертуллиан рассказывает, как проконсул Азии Аррий Антонин прогнал от себя толпу безумных фанатиков, ищущих смерти, спросив их с удивлением, неужели нет у них для самоубийства веревок или пропастей. Очевидно, настроение римских чиновников бывало различно, как и настроение христиан.

В период до Диоклетиана, если не считать интриг языческого жречества и провинциальных демагогов и проявлений нормальной подозрительности самодержавной власти, не было ничего похожего на официальную и всеобщую ненависть к христианам, хотя поведение христиан было всегда в достаточной мере непримиримым. Но в начале IV века с обеих сторон создалось положение напряженное и опасное.

Великие усилия Диоклетиана вдохнуть новую жизнь в огромный организм империи, сначала путем мелочного надзора, а затем путем подразделения империи между двумя императорами, называвшимися Августами, и двумя Цезарями, оказали определенное серьезное влияние на политические интересы бюрократии, а христианская церковь, на которую долгое время смотрели то с презрением, то с ненавистью, достигла такой степени организованности и стала такой значительной силой, что всякий, имевший широкий взгляд на будущее государства, не мог не считаться с ней.

В то же время видоизменилось и язычество, так называемые неоплатоники восстановили древнюю мифологию и теологию в формах, которые легко можно было сравнить с отвлеченным учением церкви; в образованных слоях общества существовала в некоторой степени религиозная ревность к христианам, как хулителям чужих богов. Вряд ли такому правителю, как Диоклетиан, понадобились убеждения со стороны его антихристианского коллеги, цезаря Галерия, что христианская церковь, усиливающееся государство в государстве, все еще отстаивающая свое официальное учение о близком конце света и отвергающая культ императора, была неподходящим и опасным элементом в системе империи.

Действительно, церковь была явным источником политической слабости империи, хотя и не столь опасным, как само самодержавие. Таким образом, стремление уничтожить христианство было почти естественным выводом из государственных идеалов Диоклетиана. Он попытался сообщить новый ореол святости культу императоров, назвав себя Jovius, а своего коллегу Максимина — Herculius: чтобы его усилия увенчались успехом, казалось необходимым сокрушить единственный культ, прямо стоявший у него на пути и как вероисповедание, и как организация. Кроме того, специальный повод для суровых мер подал Галерию отказ христианских солдат подчиняться некоторым приказам, которые они считали незаконными.

Не следует забывать, что некоторое оправдание для своей политики репрессий императоры и чиновники находят в ожесточенных спорах между христианскими сектами и группами. Евсевий признает, что между ними велась чуть ли не форменная война; в борьбе за власть выступали одни епископы против других, одна партия против другой; при этом прежде всего считалось обычным делом обвинять противника в самых худших злодеяниях.

Некоторые из наиболее мрачных обвинений, возводившихся на христиан язычниками, были, в сущности, повторением обвинений, выдвигавшихся ортодоксами против еретиков, а монтанистами и другими — против ортодоксов. Легковерный язычник вполне мог поверить, что все без различия христиане устраивают мерзкие ночные оргии и заслуживают лишения права собраний.