Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Троицкая лавра, Трубецкой, Заруцкий, все непрочные союзники Пожарского звали его к Москве. Ходкевич мог в 1612 году так же смести Пожарского, как в 1611 году его и Ляпунова разбил Гонсевский. Дальше медлить было нельзя.
Пожарский посылает вперёд к Москве всё того же князя Лопату, боевую грудь русских освободительных войск, с воеводами Левашёвым и Дмитриевым, и сам 28 июля 1612 года ведёт за ними всё ополчение.
14 августа победные войска Пожарского вошли в Троице-Сергиевскую лавру.
Силы ополчения стали огромными. Они разрастались от победного движения.
К Троице пришла к Пожарскому любопытная грамота из Гамбурга: английские и голландские офицеры, с ними — известный по своим запискам и по упоминанию его имени Пушкиным — французский капитан Жак Маржерет, просились на службу в ополчение.
Иностранные бродячие капитаны так же, как Трубецкой и Заруцкий, почуяли силу нижегородского ополчения, новую передрягу и боевые опасности, к которым привыкли, и наживу. Война была для них ремеслом. Честные военные авантюристы честно торговали своей шпагой и кровью.
Но Пожарский со товарищи грамотой в августе 1612 года любезно отклоняет их наём. Так он уверен в своих силах.
Любезностей не нашлось у Пожарского только для капитана Маржерета.
Жак Маржерет был самым рьяным распространителем слухов о спасении царевича Дмитрия. Этот французский капитан Жак может быть образцом чужеземных перелётов в русской Смуте. От царя Бориса он перелетает к Лжедмитрию, потом к Тушинскому вору, от вора к полякам против русских, теперь просится против поляков к Пожарскому.
Пожарский удивляется в ответной грамоте, как так Маржерет очутился в Гамбурге, и предлагает свои услуги против поляков.
— А мы чаяли, что за его неправду ни в которой земле ему, опричь Польши, места не будет…
«За его неправду ни в которой земле ему места не будет» — такая оценка не теряет своей свежести и теперь для многих прихлебателей советчины…
От Троицы 18 августа ополчение двинулось на Москву.
Коронный гетман Ходкевич с Наливайко, поляками, венгерцами, литовцами были уже на Поклонной горе. 21 августа Ходкевич перебрался через Москву-реку у Ново-Девичьего.
Подошедший Пожарский послал на подмогу Трубецкому, стоявшему с казаками за Кремлёвским Бродом, пять конных сотен, лучших бойцов ополчения, а сам двинулся навстречу Ходкевичу.
Громадные конные толпы сшиблись. Блистательная польская конница была, несомненно, лучше мужицкой, земской конницы Поволжья.
Но русские с поразительной стойкостью вынесли удар. В духоте и пыли, в лязге, храпе и ржании коней мчался бой в тот душный день. Бились, не уступая, семь часов.
От Трубецкого помощи не приходило.
Больше того, воровские казаки Трубецкого встречали нижегородские полки улюлюканием, криками:
— Богаты пришли из Ярославля… Одни можете отбиться от гетмана…
И Трубецкой не тронулся. У него могло быть намерение обессилить нижегородское ополчение, союзника на час, предать его и передаться более сильному Ходкевичу.
Пернатая польская конница уже теснит русскую. Русские всадники спешиваются, дерутся врукопашную. Неужели снова, как в 1611 году, поляки сломят, погонят русских?
Именно тогда
в казачьих таборах Трубецкого, обдаваемых пылью сражения, случилось мгновенное чудо, какое не учитывают никакие намерения и расчёты.В таборах поднялся жадный вопль из пересохших глоток, горячий, гневный. Головы конных сотен, присланных Пожарским, и казацкие атаманы стали бранить, «лаять», Трубецкого.
— Отчего не помогаешь погибающим? — кричали атаманы. — Из-за нашей вражды творится пагуба Московскому государству…
В этом вопле пересохших глоток внезапно заговорила, можно сказать, сама русская совесть. И Трубецкой был увлечён общей жаждой удара.
Его свежая конница хлынула на помощь Пожарскому.
Поляки дрогнули. Поляки стали отступать на Поклонную гору. Стрельцы тогда же отбили польскую вылазку из Кремля.
Ходкевич в Кремль не пробился. Он отошёл к Донскому монастырю.
День Москва молчала.
Ходкевич перестраивался для нового прорыва в осаждённый Кремль.
Трубецкой увёл своих казаков в таборы, и 23 августа Ходкевич стал теснить московские войска.
Тогда Авраамий Палицын поехал к Трубецкому просить помощи Пожарскому. Упросил, пообещавши разбойному князю всю монастырскую казну Троице-Сергиева.
24 августа на рассвете Ходкевич всеми силами пошёл в переправу на Замоскворечье.
Между развалин, по ямам и рвам пожжённой Москвы спешенная польская конница тащила тяжёлые возы с припасами для Кремля.
На Пятницкой улице завязался нечаянный бой.
Козьма Захарыч Минин, говядарь и земский староста, ополченский воевода, с тремястами ратников ударил здесь в тыл Ходкевичу, на литовцев. В бою на глазах Козьмы Захарыча был смертельно ранен его юный племянник.
Внезапный удар Минина вызвал замешательство у наступающих, тогда же московские стрельцы ударили по польским обозам у церкви Святого Климента папы римского, захватили с налёта четыреста возов, отрезали толпы войск. Это было в самый полдень.
Безветренный, душный полдень 24 августа 1612 года и можно считать началом конца страшной московской Смуты.
После двух ударов Ходкевич повернул от Москвы, вышел к Воробьёвым горам. Всю ночь, обессиленный потерями, коронный гетман стоял у Донского монастыря, а на рассвете потянулся из Москвы.
Осаждённым в Кремле он подал весть, что уходит за запасами, и обещал вернуться.
Ходкевич ушёл. Пожарскому теперь осталось сломить самый Кремль.
Трубецкой величался перед Пожарским, требовал себе чести, обижался, что князь Дмитрий не ездит к нему на совет.
Трубецкой, может быть, ещё думал, что это полупобеда, а не победа. Ходкевич ещё может вернуться, сдует мужиков Пожарского, и он, Трубецкой, снова будет царевать в Смуте.
Разбойный князь, можно сказать, «кочевряжился» перед Пожарским. Пожарский хорошо понял его павлинью спесь и пошёл с ним на искренний сговор. Они договорились, что все грамоты должны отныне подписываться обоими князьями вместе, «а которые учнут приходить от одного, тем не верить». Они порешили сообща вести осаду Кремля и съезжаться для совещаний на Неглинной, на самой Трубе.