Первые радости (Трилогия - 1)

На корме Тихона опустили, подложив под голову заплечье. Пегобородый крючник снял с гвоздя пожарное ведро, навязал на чалку и, кинув за борт, черпнул воды.

– Ну-ка, дочка, - сказал он, - посторонись!
– и окатил Тихона водой.

Кудри Парабукина потемнели и плотно облепили голову, она стала маленькой, и по-покойничьи выдался шишкастый белый лоб. Но тут же дрогнули, приоткрылись лиловатые веки, матово проглянули из-под них еще слепые зрачки, грудь колыхнулась, Парабукин застонал. Подобрав под себя локоть, он хотел приподняться, но не мог.

– Станция...
– просипел он.

Аночка ухватилась за его руку.

– Где больно, пап?
– вскрикнула она надсадным голоском и опять нетерпеливо стиснула кулачки.

Он повел на нее бледно засветившимся взором, щеки его дернулись.

– Матери... не говори, - выдавил он отрывисто и первый раз ёмко и шумно вздохнул.

Пегобородый выплеснул за борт остатки воды, повесил ведро на место, в ряд с другими, на каждом из которых были намалеваны по одной букве слова "Самолет", и махнул рукой:

– Айда, ребята. Выдюжил батя, отдышался.

Они стали расходиться, вытаскивая и разматывая кисеты с табаком.

Цветухин поднял глаза. На корме парохода, поодаль от толпы пассажиров, наблюдавших сверху за происшествием, стоял Пастухов. Он курил папиросу, нервно и часто выталкивая клубки зеленого дыма. Цветухин, точно боясь стереть грим, аккуратно попрессовал платком височки, лоб, подбородок и посмотрел на платок. Платок был мокрый. Он побыл минуту в неподвижности, вдруг обернулся и подошел к Аночке.

– Возьми, вытри ему лицо.

Аночка, будто не поняв, отстранила платок, но тотчас тщательно и нежно стала обтирать голову отца своим заплатанным узеньким рукавом.

20

В субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли в карты, в домашнем кругу, за двумя столами. Между робберами мужчины выходили на террасу покурить и размяться. Террасу обвивала неподвижная листва дикого винограда, подзолоченная светом электрической лампочки, в котором метались совиноголовки. Исступленный трепет их крылышек, вспыхивавших и потухавших, подчеркивал безмолвное спокойствие ночи.

Прокурор прохаживался под навесом винограда, останавливаясь на поворотах и с любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так же останавливался постоянный гость дома, младший из его подчиненных, кандидат на судебную должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было чуть-чуть кенгуровое сложение - коротковатые руки с маленькими, не мужскими кистями, высокие ноги, утолщенное книзу, немного отстававшее при ходьбе туловище. Добродушный и предупредительный по манере, он нравился не только прокурору, но особенно его супруге и вообще всей дамской половине дома тетушкам и молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы находили его вкрадчивым и были уверены, что некоторая тихость не помешает ему обойти по службе даже очень прытких.

– Странная вещь, - сказал прокурор, - на меня это мелькание ночных совок производит всегда успокаивающее впечатление. Даже больше, чем преферанс.

– Преферанс возбуждает, - заметил один из гостей.

– Того, кто садится без четырех на птичке, - усмехнулся прокурор.
– А я играю без риска, поэтому отдыхаю.

– Посмотрим, посмотрим, что покажет следующая пулька, - ответил гость, уходя в комнаты.

– Действительно, ваше превосходительство, - сказал Ознобишин, оставшись наедине с начальником, - оторваться от этих бабочек так же трудно, как от костра.

– Искры гаснут на лету, - задумчиво вымолвил прокурор.

– Очень похоже на искры, совершенно верно. И настраивает созерцательно.

– Задумываешься над суетою бытия, - вздохнул прокурор.
– Что слышно нового?

– Ничего особенного. В городе все еще разговоры о прокламациях.

– Ах, о мальчуганах? Ну, как дознание?

– Не могу точно сказать. Вы ведь знаете, ваше превосходительство, господин товарищ прокурора меня не жалует. Я дважды просил, чтобы он разрешил сопровождать его на допросы. Обещает, но...

– Гм-м. Что же, вы хотите, чтобы я ему предложил?

– Если вас не затруднит... Для меня было бы поучительно, и, может быть, я принес бы пользу. Дело обещает быть чрезвычайно интересным. Вдруг, например, у нас в камере заговорили, что в деле замешан Цветухин.

– Актер?

– Совершенно верно.

– Скандал! Что же он - в ложи, что ли, подметывал прокламации?

– Он будто бы по другому делу - по делу о типографии.

– Это одно и то же, я убежден.

– Нет, ваше превосходительство, сообщества все еще не установлено... Не удается будто бы соединить. Два разных дела.

– Ах, голубчик, кому не удается? Подполковнику не удается? Подполковник что угодно соединит. Он, как повар: берет уксус и масло, получается соус провансаль.

Анатолий Михайлович засмеялся, и смех его, сдержанно убывая, длился до тех пор, пока на губах его превосходительства держалась улыбка. Потом он произнес чрезвычайно доверительно:

– Называют еще Пастухова.

– Пастухова?

– Да, будто бы Пастухов тоже.

Они постояли молча. По лицам их скользили маленькие тени совок, точно отражая быструю смену мыслей. Из комнат вырвался смех.

– Как же вы говорите - ничего нового?
– недовольно упрекнул прокурор, прислушиваясь к смеху.

– Ничего мне достоверно известного, ваше превосходительство. Скажешь, а потом не подтвердится. Получится - Ознобишин наболтал. Ведь до сего дня мне еще не дано ознакомиться с протоколами дознания.

– Да, да, скажу, чтобы завтра же мне доложили.

Прокурор укоризненно покачал головой и покосился через открытую дверь в комнаты, где все еще смеялись.

– И чтобы вас допустили к ознакомлению с делом. Нужно накоплять опыт. Я вас понимаю. Знакомьтесь и потом держите меня в курсе. С тех пор, дорогой мой, как мне прописали очки, чтение дел стало для меня гораздо труднее. Надену очки - клонит ко сну, представьте себе. Сниму - ничего не вижу.

– Зрение, ваше превосходительство, - проникновенно сказал Ознобишин.

– Да, - подтвердил прокурор.
– Он ведь модернист?

– Пастухов?
– догадался Ознобишин.
– Ну конечно, модернист.

– В газетах его хвалят. А отец у него был бестолковый. Все, знаете ли, проектировал. Долгов наделал... Если сын в него, можно думать - сбился. И потом вполне естественно ожидать от литератора... Вы как, читаете модернистов?

– Пробовал, ваше превосходительство. Все как-то у них... на скользких намеках. Иногда даже неприлично.