Первый эйдос

Пляжная девица не удивилась.

– Ну, он такой скрытный! Прямо разведчик! Хотя у меня дядя тоже разведчик, но он ужасно болтливый. Прямо как я. Даже больше, чем я, хотя это невозможно. Он говорит, что самые болтливые мужчины в мире – бывшие разведчики. Я ему говорю: «Ну как это так? Слушай, ты не понимаешь. Они не могут быть болтливыми! Им нельзя!» – «Я и понимать ничего не хочу. Я знаю», – отвечает он. Вот и Матвей. В него тут весь пляж влюблен, а ты небось и не знала.

– Лена, возьми печенье! – сказал Матвей, снова протягивая пакет.

Пока девушка с облезлым носом набивала рот печеньем, Ирка насмешливо разглядывала Багрова.

– А что еще он обо мне говорил? – напомнила Ирка, дождавшись, пока Лена вновь обретет способность производить звуки.

– А, ну да… Он говорит ты прямо как Наташа Ростова!

– Почему как? – спросила Ирка.

– Ну я не знаю. Я не читала. Но он говорит, что…

– Лена! Печенье! – напомнил Багров.

– Она не хочет! – сказала Ирка.

– Хочет! – Весло под взглядом Багрова задымилось.

– Не хочет! – От двери лодочного сарая отлетела ручка, к которой никто не прикасался. Ирка тоже умела сердиться.

Пляжная девица испуганно переводила взгляд с одного на другого.

– Она не просто хочет! Она мечтает! Лена! Возьми печенье! – настаивал Багров.

– Но я правда не очень хочу… – осторожно возразила девушка с облупленным носом.

– Ты не понимаешь, Лена! Это апельсиновое печенье. Твое любимое! – сказал Матвей.

В голосе Багрова появилась непривычная Ирке вкрадчивая властность. Лена сдалась и, как зомби, взяла печенье.

– Я же говорил: апельсиновое ее любимое! – произнес Багров победоносно, и тотчас, как по сигналу, Лена закашлялась, судорожно отплевывая крошки.

– Ты чуть не убил ее! Не проще было попросить ее помолчать? – сказала Ирка.

– Может, надо было остановить ей сердце? – поинтересовался Матвей.

Он так взбесился, что зрачок у него почти совсем исчез. Весло уже не просто горело – пылало. Огонь грозил перекинуться на сарай.

– Слушайте, ребят! Я не знаю, что там между вами, но вы оба какие-то странные. Я, наверное, пойду! – восстановив дыхание, заявила Лена.

– Не забудь печенье! – ласково сказала Ирка.

Девушка с облезшим носом тревожно взглянула на нее, покрутила у виска пальцем и отступила на пляж.

«Цапля! Очень красивая цапля!» – подумала Ирка.

Багров уже забрасывал песком горящее весло. Ирка повернулась и, не прощаясь, пошла. Она знала, что Матвей из гордости не побежит за ней. Во всяком случае, сегодня. За Иркой, пакостно хихикая, тащился Антигон.

– Мерзкая хозяйка! А ведь вы устроили ему сцену ревности! – сказал он.

Ирка остановилась.

– Ты это мне? Сейчас будешь лопать печенье! – сказала она.

– Все-все! Молчу! Ой, у вас волосы дымятся!

* * *

Ирка успокоилась быстро. Ей потребовалось не больше пяти минут, чтобы разобраться, что эта Лена волнует Багрова не больше созвездия Большой Медведицы. И даже, пожалуй, меньше, потому что звезды он любит. Если живешь на лодочной станции в Серебряном Бору, рядом с тобой вечно возникают такие Лены.

Все же Ирка была встревожена. Ей впервые пришло в голову, что она может потерять Багрова. И именно поэтому ей захотелось потерять его прямо сейчас, немедленно, не откладывая в долгий ящик. Она повернула было обратно, чтобы выяснить все до конца, но опомнилась.

«А, неважно!» – подумала Ирка и выбросила Багрова из головы. Во всяком случае, на этот день.

Она решила вернуться в «Приют валькирий», но желания телепортировать в себе не обнаружила. Ирка впрыгнула в троллейбус. Толкавшийся рядом Антигон, чтобы не смущать никого своим запойным носом и ластами, натянул морок младенца.

– Девушка! Вы случайно задели ногой вашего брата! Бедняжка прямо скорчился! – укоризненно обратилась к Ирке некая благоухающая дама-цветок.

– Пните его еще раз! Сделайте человеку приятно, – разрешила Ирка.

Антигон только хрюкнул. Он уже просек, что от дамы-цветка, кроме охов, никаких конструктивных действий не дождешься.

Потолкавшись в пробке китовой тушей, троллейбус остановился у станции метро. В нос Ирке ударил гниловатый, пахнущий терпкой бомжатинкой запах подземного перехода, сменившийся теплым и приятным, отдающим резиной и пластиком духом метро.

Проездного у Ирки не оказалось. Карточки тоже. В единственное работающее окошко стояла длинная очередь. Ирка пристроилась в хвост и надолго зависла. С ней вечно так бывало. Она настолько благородно пропускала тех, кто бесцеремонно лез вперед – всех опаздывающих юнцов, потеющих мужиков и прочих пронырливых попрошаек, что под конец очередь начинала грызть ее, считая изменницей корпоративным интересам.

«Таамаг бы сюда! Ее бы ты потолкал локотками. А потом сложил бы ручки и ножки в пакет и пошел домой!» – с досадой подумала Ирка, когда прямо перед ней к окошку протиснулся очередной нетерпеливый субъект. На его лысине художественно располагались три волосинки. Две из них стояли дыбом, что в мире условностей могло означать богемную прическу.

Этот даже не выглядел особо наглым. Можно было легко приструнить его, навлечь коллективный гнев очереди, но начались бы вопли, оправдания, писки, а бытовые разборки были Ирке глубоко противны. Она предпочитала уступить, пусть даже уступка будет на ее моральной территории.

– Да будьте же вы понаглей, девушка! – с досадой сказали за спиной.

Ирка оглянулась. Увидела одинокое, жалкое, недоброе лицо женщины смазанных лет. На ее лице отражалось не негодование, как ей хотелось, а лишь старая привычка чувствовать себя несчастной.

«Ты и сама хотела бы быть наглой, но не можешь. И простить себе этого не можешь», – определила Ирка. Ей стало неловко, и она пропустила вперед и эту даму тоже. Пускай на ее счету будет маленькая победа. Больше никто не влезал, и карточка на пять поездок была куплена.

«Нет, не то, – подумала Ирка, стремящаяся бесконечно анализировать каждый свой поступок. – Гордиться нечем. Есть доброта и снисходительность сами по себе, в чистом виде, а есть доброта и снисходительность от презрения к людям. Вроде как к дебилу или слюнявому младенцу, который выливает себе на голову кашу. И вот это второе хуже гордыни».

Она спустилась по эскалатору и остановилась внизу, у мраморной колонны, похожей на слоновью ногу. Метро дребезжало вагонами. Тоннель глотал поезда. Забыв о своем слабоумном братце, который намеренно лез в самую толчею в надежде, что кто-нибудь врежет ему коленкой в нос, Ирка стояла и наблюдала людей. Каждый вспыхивал на миг, оказываясь в фокусе взгляда, и сливался с толпой.