Первый шпион Америки
Шрифт:
Снова приблизившись к дому Лссневских, он двинулся уже медленным шагом. У подъезда остановился и оглянулся. Вышел даже на проезжую часть, чуть не попав под пролетку, которая неслась во всю прыть к Охотному ряду. Брауде не было. Не заметил он и других подозрительных лиц.
Ксенофон Дмитриевич зашел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил, но звонка не услышал. Вспомнил, что электричество на большую часть дня отключают. Постучал. Вскоре послышались шаги и робкий голос Аглаи Николаевны спросил:
— Кто там?
— Это я, Ксенофон Дмитрич…
Дверь тотчас открылась, и он увидел сияющее и смущенное одновременно лицо
— Проходите, я ждала вас, — почему-то шепотом проговорила она, точно в квартире находился посторонний. — Я хотела в булочную выйти, но боялась, что вы придете, а меня не будет дома, а вас все нет и нет. Я еще вчера вечером выставила герань на левую сторону и думала, что с утра вы обязательно объявитесь.
— Но я… — Каламатиано запнулся, вспомнив, что цветок на подоконнике служил условным сигналом. Он и забыл про него — столько времени герань никак не «работала», а тут вдруг…
— Это я Петю попросила… — смутилась Аглая Николаевна. — Я подумала, что вы потому и не заходите, что ждете этого сигнала…
— Да, я ждал его! А у вас что-то есть для меня?
— Да, Петенька принес сегодня утром конверт для вас. — Аглая Николаевна прошла в комнату. Каламатиано заглянул в гостиную и увидел, что горшок с геранью стоял на левой половине окна.
— Вот. — Она вынесла конверт и передала его гостю.
Ксенофон Дмитриевич сунул его в карман.
— Проходите! Извините, я даже не пригласила вас вооти! Раздсваотссь, если у вас есть время.
— Да-да, я сейчас!
Он вернулся в прихожую, снял плащ, вернулся в гостиную.
— Я поставлю чай!
Аглая Николаевна ушла на кухню и вскоре вернулась.
— Я хотел извиниться, что в прошлый раз пришел к вам с пустыми руками, и тут кое-что принес, — он выложил на стол сверток. — Так, малость, но думаю, вам это пригодится…
Лесневская развернула коробку и всплеснула руками.
— Ну ото вы, зачем, нет-нет, я не возьму! — решительно заговорила она. — У нас все есть. Петенька же получает паек, вот и вчера он снова принес селедку и хлеб…
— Я принес это от чистого сердца и не возьму назад, — твердо заявит Каламатиано. — Это такая малость, что мне даже стыдно говорить о ней.
— Какая же это малость! — воскликнула Аглая Николаевна. — Это же американские продукты: настоящий чай, кофе, тушенка, рис, гречка, вермишель, это целое богатство по нынешним временам! Я не возьму!
Она замахала руками, но Ксенофон Дмитриевич взял ее руки и остановил их. Аглая Николаевна вспыхнула, замолчала, опустив голову.
— Зачем вы? — прошептала она, не отстраняясь от него, и он, сам того не ожидая, вдруг обнял ее и прижал к себе. Она осторожно прильнула к его груди, словно ждала этих объятий. Несколько секунд они стояли молча, не шелохнувшись. Потом Аглая подняла глаза и с такой призывной нежностью посмотрела на него, потянувшись к его губам, что Ксенофон Дмитриевич не успел и опомниться, неведомый магнит в одно мгновение соединил их. И уже не потребовалось никаких слов, объяснений — они оба еще с первой встречи почувствовали такое неодолимое желание быть вместе, что теперь долго не могли разомкнуть объятия.
— Там чайник… — снова прошептала она, ушла на кухню, а он ненароком взглянул на большие
напольные часы, стоявшие в гостиной: стрелки показывали десять минут третьего. Рейли приедет к трем часам, но он подождет, ничего страшного, ему есть о чем поговорить с Пулом.Аглая Николаевна вернулась, Ксенофон Дмитриевич по ее настоянию выпил чашку кофе. Они молчали, сидя за столом. Хозяйка не поднимала глаз, боясь встретиться с ним взглядом.
— Я не знаю, как мне объяснить все то, что я чувствую к вам, — осмелев, заговорил он, но Аглая Николаевна неожиданно его перебила:
— Ничего не надо объяснять, Ксенофон Дмитриевич, я все знаю о вас, Ефим Львович рассказал мне ваше положение, и я могу осуждать только себя за этот внезапный порыв…
В ее глазах блеснула слезинка, и Каламатиано даже поднялся со стула, чтобы возразить ей:
— Нет-нет, вы не должны! Вы самая необыкновенная женщина, какую я только встречал в своей жизни! С того первого вечера я только и думаю о вас, мне доставляет удовольствие вспоминать ваше удивительное лицо и улыбку, ваш голос, словно это было волшебство, праздник, какого я просто не испытывал в своей жизни… — Ксенофон Дмитриевич выдержал паузу. — Я должен был вам это сказать.
— Спасибо. Я давно уже не слышала комплиментов в свой адрес. Когда училась в гимназии, в старших классах, за мной ухаживал один поэт, он говорил мне похожие слова, и сердце мое замирало точно так же, как сейчас. А потом замужество, тяжелые роды. Муж был жутким ревнивцем и страшно оскорблял меня, не разрешая смотреть на других мужчин, устраивая мне каждый день необоснованные драмы. Я прожила почти двадцать лет в таком душевном заточении и только сейчас начинаю вырываться из своей темницы. Мне бы хотелось из нее выбраться. Наверное, это и толкнуло меня на столь дерзкий шаг, который вы, возможно, сочтете за некую легкомысленность…
— Нет-нет, у меня даже в мыслях такое не возникло… — возразил Каламатиано. — Как я могу вообще подумать о таком?! Вы сама чистота и святость!
— Вы романтик, Ксенофон Дмитриевич. В наше страшное время сохранить в себе это качество довольно трудно, учитывая к тому же, что вам приходится часто общаться с Ефимом Львовичем. Он презирает романтиков, пытаясь приучить и меня к низкой прозе жизни. Принуждает меня к сожительству, спекулируя даже на судьбе моего сына…
— Он вас любит, — негромко проговорил Каламатиано.
— Наверное, любит по-своему. Только я его не люблю. Но ему это все равно. Так он говорит, по крайней мере. — Она помолчала. — А вы мне понравились…
Она откровенно посмотрела на него. Каламатиано смутился.
— Я живу одиноко. Всех моих подруг разбросало кого куда. Последняя две недели назад покинула Россию. У сына своя жизнь. Сейчас опасно даже выходить на улицу. По ночам стреляют. И ваш приход к нам был подобен чуду. Все эти дни я ждала вашего появления, и, когда Петя принес этот пакет, я переставила герань на левую половину окна, зная, что вы непременно теперь придете. Я прислушивалась к шагам в подъезде, и, как только кто-то приближался к нашим дверям, меня охватывал озноб. Я представляла себе, как вы войдете, что скажете, что я вам отвечу, что вы потом скажете. Это было какое-то сумасшествие. Извините, что я позволила себе эту откровенность, но… Даже сейчас в вашем присутствии не могу сдержать себя, потому что чувствую, что вам надо идти и вы уйдете, не выслушав всего, что творится у меня на душе…