Первый шпион Америки

— Я, возможно, был резок в своих оценках, прошу меня простить за некоторый наступательный тон, — почувствовав обиду хозяина, примирительно произнес Рейли. — Я хорошо знаю, сколь важна дипломатическая работа, когда существуют нормальные межгосударственные отношения. Но сейчас идет война, Бобби! И между нашими странами нет дипломатических отношений. Что в таком случае должен делать дипломат? Он собирает чемодан и отправляется домой. Но вы, Роберт, сейчас не наделены дипломатическими полномочиями. Вы здесь в роли частного лица. Вам дорога эта страна и этот народ? Вы хотите ему помочь? Значит, нужно действовать. Что же еще-то?! Скажи, Кен, быть может, я не прав?..

— Я согласен с тобой, — без промедления ответил Каламатиано.

18

Он шел по густому колосистому полю ржи, залитому жарким июльским солнцем, вдыхая сладковатый хлебный запах набухших зерен, которые осыпались от малейшего прикосновения. Рожь поднялась такая высокая, что накрывала его с головой, и он не видел границ поля. Ему казалось, что оно бескрайнее и тянется до самого горизонта. Где-то совсем рядом должна была проходить узкая дорога, и он шел к ней. Напряженно, точно задыхаясь от зноя и духоты, звенели цикады, он чувствовал, как растекался над головой полуденный жар, жадно облизывавший лицо, когда он попадал в полосу солнечного света, и пот тотчас же выступал на лбу и покрывал нос. Тучные мыши, сновавшие по земле, попискивали от удовольствия, жадно поглощая лакомые шарики и не обращая на него никакого внимания. Ему тоже захотелось набрать пригоршню зерен и не спеша разжевать во рту, ощутить вкус переспевшего зерна, в котором уже угадывался аромат свежей хлебной корочки.

Мальчик остановился, вышелушил на ладонь горстку зерна, забросил ее в рот и стал жевать. И голод, мучивший его, мгновенно отступил. Ему захотелось нашелушить много зерен, набить ими карманы, чтобы можно было жевать долго, но послышался чей-то тоненький заливистый смех, точно мышонок подсмеивался над ним, он опустил голову, и в один миг небо потемнело и тьма опустилась на поле, будто собиралась гроза.

Он оглянулся по сторонам. Смех усилился, но теперь он проникал откуда-то с высоты, падал на голову, как проклятие, и страх сковал все тело в предчувствии неизбежной кары. «Да ведь меня расстреляли!» — вдруг вспомнил Ксенофон, и в памяти сразу же проявилась вся картина: как его вывели, поставили у стены, как Петерс для проформы спросил о последнем желании и предложил жизнь в обмен на предательство. Как прозвучали команды «приготовиться», «цельсь» и «огонь», как раздался залп и он упал, не почувствовав никакой боли.

«Значит, я уже не на земле, — подумалось ему. — Но откуда это поле?.. Почти такое же, кажется, находилось рядом с моим домом, где я родился. Выходит, меня перенесли туда, чтобы я попрощался… Мне всегда хотелось побывать там и пройтись по колосящемуся полю. Какой-то странный магнит всегда притягивал меня к покачивающимся колосьям. По вечерам я садился на крыльцо и до самого заката солнца смотрел на них. Пока мама не отправляла меня спать».

Ему вдруг вспомнилось: откуда выходим, туда и вернемся. «Вот я и вернулся…»

Снова прозвучал тоненький ехидный смешок, и Ксенофон Дмитриевич открыл глаза, увидев словно в покачивающейся дымке круглое лицо Серафима с гнойными красными подглазьями, щеристым ртом и гнилыми обломками зубов. Охранник склонился над ним и медленно водил перед его носом размоченным в воде сухариком.

— На-ка, съешь, — перестав смеяться, сказал Серафим и сунул ему в рот сухарик.

— Где я? — спросил Каламатиано.

— Как — где? — удивился Серафим. — В тюрьме, где ж еще.

Ксенофон разжевал сухарик. Зубы уже плохо слушались его, и он ощутил привкус крови. Десны кровоточили, он давно это заметил. Но запах ржаного хлеба он все же почувствовал. Дымка рассеялась, и явственно проступили заиндевевшие стены тюремной камеры.

— Вишь как, не расстреляли, — вздохнул Серафим и почесал затылок. — Я их спросил: чего ж не стрельнули как следует, а они мне: не твово, мол, ума дело. И так у нас бывает. Выведут, пальнут холостыми и обратно. А зачем — кто их знает. Можа, патроны не подвезли, а потренироваться охота. Хотя после тебя четверых шлепнули, я сам тела грузить помогал. А тебя, вишь, на закуску оставили. Пришел, а в камере нет. Во двор выглянул: гляжу — лежишь на снегу. А Петерс уж рукой машет: иди, грит, сюда. Ну я подошел. «Твой?» — спрашивает. Я подошел, посмотрел, смотрю — ты. «Мой», — говорю. А он: «Таш-ши в камеру!» Ну я взял и отташшил. Только тут понял, что ты живехонек. Вот ведь, баловники, что делают! А человеку беспокойство одно. Опять жди да думай. Извозчика опять же зря только сгонял. Второй раз он и не поедет. Да теперь и нельзя. Петерс, этот дьявол из Лифляндии, знаешь что мне сказал: «Головой за него отвечаешь!» Я говорю: «Как это — головой? А если помрет от холода или голода?» «Значит, и ты помрешь!» — отвечает. «Так он же расстрельный! К уды его беречь?» — спрашиваю. А он: «Стрельнем, когда срок подойдет, а до той поры чтоб жив был!» Вишь, что выдумал! Я еще пожалуюсь на него. Вот тебе и побег. И крестик твой животворный не спасет. Они уж такие, их слово закон. Пойду обед, что ли, принесу…

Он, кряхтя, поднялся. Высморкался в руку, ссутулился, забубнил что-то про себя, но, подойдя к двери, остановился, поднял голову вверх, о чем-то раздумывая и швыркая носом.

— Могут ведь и не дать, — гнусаво промычал он. — Скажут: раз стрельнули, чего же кормить. Они же не знают, что стрельнули холостыми. Небось съели уж хлеб-то. Зачем так куролесить-то?

Серафим постоял еще минуты две у входа, бормоча что-то про себя, но, махнув рукой, ушел, громыхнув засовом.

Значит, его не расстреляли. Что это: причуда Петерса, который решил его помучить, прежде чем отправить на тот свет, или некий знак свыше, обещающий милость большевиков? Скорее всего первое.

Ему вспомнился сон: высокие колосья ржи и знойная июльская жара. Какой прекрасный сон и какое страшное пробуждение! Снова испытывать муки холода и постоянный озноб во всем теле, а там было жарко и огромное поле хлеба. Каламатиано попытался припомнить запах хлебных зерен, ведь во сне он ел их, но так и не вспомнил. Ксенофон Дмитриевич огорчился.

С той встречи у Локкарта все и началось. То, что Каламатиано скрывал даже от себя, вдруг вырвалось наружу. Он никогда не считал себя идейным борцом, никогда не ввязывался в политику, а тут поневоле оказался в самом эпицентре роковой борьбы. Для Рейли это была родная стихия. Заговоры, схватки, тайные поединки, он загорался от одного предчувствия, что предстоит с кем-то сразиться. Они вышли тогда от Локкарта уже в восьмом часу, столкнулись с военным патрулем, который долго проверял их документы и вынужден был отпустить, поскольку Каламатиано предъявил свой дипломатический паспорт. Рейли же представил подложный, на имя Константина Массино. Старший патруля, одетый в отличие от двух красноармейцев в кожаную куртку, потребовал справку или мандат о том, чем он занимается в настоящее время, а также командировочные и проездные документы. Ксенофон Дмитриевич заявил, что товарищ Массино договаривается сейчас с американским генконсульством о поставках зерна из Чикаго для трудящихся Петрограда, и это заявление несколько рассеяло подозрения вожака красноармейцев, который заявил, что мандат обязателен при наличии старой формы паспортов или хотя бы командировочного удостоверения. Сидней сказал, что завтра выпишет себе мандат у товарища Карахана.

— Вы вроде солидные люди, и на первый раз мы вас отпустим, поскольку у господина Каламатиано документ в полном порядке, но в следующий раз вам, товарищ Массино, придется объясняться в другом месте, — помедлив, рассудил начальник патруля, держа в руках паспорт Рейли.

Сидней нервничал, и Ксенофон Дмитриевич боялся, что он сорвется и их обоих загребут. Но, к счастью, все обошлось. Их отпустили.

— Какого черта ты вытащил фальшивый паспорт? — возмутился Каламатиано, когда они распрощались с патрулем. — К иностранцам пока еще относятся лояльно. А если б тебя разоблачили в ВЧК, куда они собирались нас затащить?

— Надо было проверить: годен еще этот паспорт или нет, — рассмеялся Рейли.

— Мы бы могли провести ночь в тюремной камере по твоей милости!

— Этого бы не случилось. — Рейли вытащил браунинг. — Они бы как курочки полегли.

— Я не понимаю таких шуток.

— А я не шучу.

— Сид, каждый из нас занимается серьезным делом. А этой выходкой ты бы все только осложнил. И потом мы не наемные боевики. Мы хотим организовать мощное противодействие этой власти, есть цель, которая требует совсем иных усилий. Разве я не прав?

— Ты прав. Я пошутил. Но паспорт все равно надо было проверить. Больше я им пользоваться не буду, пока его не доведут до совершенства. А что, нельзя куда-нибудь поехать поужинать? Скажем, в «Яр» или «Стрельну»? Время восьми еще нет.

— Я обещал быть дома. Хочешь, поедем ко мне, я тебя покормлю.

— Я не хочу есть, не хочу спать, я хочу ехать, лететь, мчаться! И чтобы ты был рядом! Я даже не хочу ехать к одной очаровательной даме, которая меня ждет, а уж такие свидания, я, как ты знаешь, не пропускаю. Но сегодня не хочу! Посмотри, какой замечательный вечер! Тепло, пахнет черемухой и сиренью! Кен, ты мой единственный друг, в конце концов, мы так редко видимся, и сегодня свободный вечерок. Мы с тобой сломали Локкарта, черт возьми!