Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни

Решено было всех обойти и пригласить лично, а кроме того, политически подготовить собрание — выпустить специальную листовку о борьбе партии и, в частности, портовых ячеек за интересы докеров; далее, пригласить беспартийных, сочувствующих нам, послушать, что они скажут, тогда ясно будет, что же, в конце концов, мешает развернуть работу. Собрание надо открыть докладом, вернее кратким вступительным словом, привести факты, примеры и тут же поставить вопрос товарищам: а вы сами что думаете по этому поводу?

Сразу же, еще до открытия, все почувствовали, что собрание удастся. К назначенному времени — в 8 часов 30 минут вечера — явилась половина всего состава ячеек, много новых лиц, много товарищей, которых уже давно не было видно на собраниях. Неприятно, конечно, что люди опаздывают, но это такая болезнь, от которой не сразу излечиваются. Хорошо, если начнется в девять. Кстати, можно поручиться, что в числе первых окажутся сочувствующие и редкие гости — значит, отвыкли не только приходить… но и опаздывать. Нет худа без добра! Те же, кто никогда не пропускает собраний, по-видимому, явятся последними. А ведь активисты должны бы подавать пример. И сам Жильбер запоздал, его до сих пор не видно.

— А, пропащая душа! — кричит Анри знакомому рабочему и завязывает с ним разговор — больше для того, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей о своем выступлении.

— Да, пропащая, — насмешливо отвечает рабочий, уже пожилой человек, в маленькой черной кепочке с загнутым вверх козырьком. — Когда надо делать дело, я всегда тут. Но у вас дело что-то плохо идет.

— Странно ты говоришь. Как будто сам ты — посторонний.

— На последних собраниях, когда ни придешь, больше двадцати — двадцати пяти человек не бывало; это из пятидесяти-то человек, и все одни и те же. Ежели желаешь знать, почему я пришел… — старик помахал пальцем перед самым носом своего собеседника, так что тот невольно откинул голову —…могу тебе объяснить. Вовсе не потому, что меня лично пригласили. Мало ли бывало собраний. А вот надпись на шлюзной камере — это дело! Чувствуешь, что организация существует, живем, не стоим на месте! А как было последнее время? Не поймешь, есть у нас ячейка или ее нет вовсе. Приходишь, послушаешь, что тут говорят, примут у тебя членский взнос, ну еще брошюрку новую приобретешь. Это все хорошо. Да народ-то нас не чувствовал. Я тебе больше скажу. Иногда просто походишь между людьми, понаблюдаешь — и узнаешь больше, чем на наших собраниях. Собранием дело не кончается, надо в жизнь вгрызаться, а иначе все ни к чему, так, разговоры одни, зря только время теряем.

— А где ты раньше был? — говорит Анри. — Но что верно, то верно. Ты сегодня обязательно выступи и скажи, как ты мне сейчас говорил.

Он чувствует себя несколько уязвленным: ведь старик прежде всего имел в виду его ячейку.

Вот уже скоро девять, а Жильбера нет. Неудобно все-таки, ведь об участии Жильбера было объявлено, и теперь его отсутствие, конечно, уже заметили… Вон сколько народу сегодня! Из трехсот докеров, работающих в порту, собралось по меньшей мере сто двадцать. А в обеих ячейках — сто один человек, и сегодня некоторые не могли явиться. Что если Жильбер совсем не придет? Эта мысль похожа на надежду, и Анри старается подавить нехорошее чувство. «Конечно, если Жильбер не явится, обидно, но мне лично было бы спокойнее: не так страшно выступать». Анри понимает, что так думать стыдно. Разве он, Анри, сумеет так провести собрание, как Жильбер!

И все же есть у него это безотчетное чувство, в котором он не посмел бы никому признаться. Когда рядом с ним кто-нибудь другой, более знающий товарищ, Анри теряется, все время ощущает его присутствие. Совсем другое дело, когда он всем своим существом сливается с теми, кто его слушает, и думает только о том, чтобы каждое его слово, фраза, даже движение руки дошли до них. Стыдно, но вот поди попробуй справиться с собой. Сложная штука — человек, и когда у тебя внутри что-нибудь не ладится, разберись-ка, улови, в чем дело, ищи иголку в стогу сена.

— Ну, придется начинать, — говорит Анри Франкеру, секретарю ячейки имени Анри Гайяра. Франкер только что прикатил на велосипеде и еще не отдышался. Он огромного роста и, когда разговаривает с кем-нибудь, старается согнуться пониже, чтобы было удобнее собеседнику. Кожаная куртка ему узка, рукава едва доходят до запястья, кажется, что Франкер вырос из своей одежды.

— Неужели опоздал? — спрашивает он с невинным видом. — А Жильбера еще нет?

— Пока нет! Должно быть, задержали какие-нибудь дела. Иначе он бы уже давно…

— Ну, это еще вопрос, — прерывает его Франкер, сопровождая свои слова выразительным жестом. — Я не удивлюсь, если он и вовсе не явится. Что ему докеры? Стоит ли с ними церемониться! Он ведь к нам никогда носу не кажет. Да и другие тоже.

Заметив, что Анри собирается возразить, Франкер как будто нарочно выпрямляется во весь рост: так он вне пределов досягаемости.

— Я ведь, Анри, не о тебе говорю. Ты секретарь и, кроме того, отвечаешь за обе ячейки. Недоставало еще, чтобы ты нас подводил… И потом, ты, как-никак, сам докер. А те разве понимают! Вот если что-нибудь заест… тогда, конечно, они пожалуют. Знают, небось: когда у докеров дело идет — значит, и во всем районе пойдет. А то бы мы и не увидели их.

— Несправедливо, Франкер. Так можно бог знает до чего договориться. Ведь это наши враги утверждают, будто мы пешки, и если к нам обращаются, то только…

Франкер взмахивает руками чуть не до потолка, потом руки его опускаются, что должно означать: «Вот еще выдумал! Слушать противно!» — и говорит:

— Пешки? Именно, что не пешки!

— Бюро секции, — продолжает Анри, — не может поспеть всюду. А кроме того, секция — это ты сам; ты ведь член комитета.

Все красноречие Франкера — в жестах. Никто не умеет так многозначительно повести плечами, как он, хотя плечи у него совсем не богатырские. Зато он удивительно подвижен, весь как на шарнирах.

— Да ты не понимаешь, Анри… Я не то хотел сказать. Так или иначе, ты своего Жильбера нынче не дождешься. Давай начинать без него.

Пока они усаживаются за стол (столом служат доски, положенные на козлы), Франкер, под взглядами собравшихся, подтягивается и, не желая сдаваться, успевает еще сказать:

— Я всегда был того мнения, что учитель — неподходящая фигура для руководства районной организацией. Тут надо бы докера…

— Даже если бы это было верно, Жильбер ничем не заслужил такого отношения. Он один из самых преданных и способных товарищей.

Робера предлагают председателем собрания.

— Кто за? Кто против? Принято.

Робер занимает место в президиуме. Франкер немедленно требует слова. Что это с ним? Ведь есть же повестка дня, надо ее соблюдать…

— Товарищи! — восклицает Франкер. — Наши ячейки соревновались на лучшую организацию сегодняшнего собрания. Думаю, что, прежде чем начать, следовало бы подвести итоги…

Он победоносно взглядывает на Анри. Тот, улыбаясь, поддерживает предложение. Молодец Франкер! Правильно, что он об этом напомнил. Очень кстати. Это расшевелит собрание. А то чувствуется некоторая напряженность — все сидят такие суровые, строгие.

— Товарищи из ячейки имени Димитрова, подымите руки!

Картина получилась внушительная. «Димитровцы», подняв руки, пересмеиваются, уверенные, что победа за ними.

— Внимание! Считаю… Два… четыре…

Когда Робер подсчитывает последних, в бараке слышатся торжествующие возгласы: «Ого! Здорово!»

— …Тридцать восемь… Сорок… Сорок один… А всего вас сколько?

— Пятьдесят два, — отзывается не без гордости Анри.

— Теперь ячейка Анри Гайяра.

Их тоже внушительная группа. Робер считает. Тридцать восемь. Так, так. Из общего числа сорока восьми.