Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни
Шрифт:
— Тебе-то в твоем доте еще ничего…
Папильон хотел посмешить собрание, но все хмуро приняли его шутку.
— Если бы ты был в моем доте или в Корее, ты бы зря зубы не скалил! Тут не до смеху. А теперь вернемся к Сегалю. Скажи, Сегаль, ты знаешь, каким аргументом козыряют наши противники? Они утверждают, что революцию принесет с собой Советская Армия, что сами мы неспособны. Ты забыл, должно быть, сколько пришлось перенести нашим советским друзьям с Октября 1917 года? Забыл, сколько они уже сделали, и сейчас делают, и сколько у них еще дела впереди. Только трусы да бездельники могут думать, что в момент, когда американцы угрожают всему миру, защищать нас опять должны только советские товарищи. А мы пока что будем в потолок плевать. Американцы уже водворились у нас. Вот об этом, действительно, мы говорим недостаточно, хотя каждый видит их на улице. Они, конечно, действуют тишком-молчком. Боши тоже поначалу старались вести себя аккуратно, но мы-то хорошо знаем, что здешние американцы такие же сволочи, как и в Корее. А может быть, даже и похуже — ведь этих, которых присылают сюда для того, чтобы превратить всю Францию в военную базу Америки, уж, поверь мне, таких на десяти решетах перетрясли. Отборные молодчики! И здесь не о советских товарищах должна быть речь — это наша собственная задача. А мы что делаем? Как будто боимся прямо поставить себе такой вопрос, и потому боимся, что на
Слова Гиттона задели всех за живое. А после того, как он осадил Папильона, все стали слушать его еще внимательнее.
— Что же мы делаем, повторяю? Да ничего! Предоставляем событиям идти своим путем. Даже не рассказываем людям о том, что творится. Трудно поверить, а добрых три четверти наших людей не знают того, что американцы уже проникли к нам повсюду. Не сегодня-завтра прибудут их корабли с вооружением. Мы-то считаем, что это давно всем известно-переизвестно. Целый год мы об этом твердим, разоблачаем врагов, наши газеты приводят сотни фактов, доказательств, разъясняют. Но ведь не все читают именно наши газеты. Янки мы не выносим, они это знают и, конечно, стараются по возможности действовать незаметно. Поэтому, как ни странно, есть люди, которые не видят опасности. На этот счет мы не должны строить себе никаких иллюзий. Возьмем хотя бы бывший немецкий аэродром рядом с нашим поселком. Там живет один старик, который собственноручно выстроил себе домик; американцы вместе с частью бараков оттяпали этот домик и обнесут все это место колючей проволокой, а старику оставят только узкий проход. Так вот, даже мой старик ухитрился не понять, в чем дело. «Как же так получилось, — спрашивает он меня, — что янки облюбовали именно это место?» Он, видите ли, вообразил, что американцы только сюда забрались. Пришлось ему объяснить, что американцы расположились по всему юго-западу. Старик, оказывается, этого не знал. Да откуда же ему знать? Вот в чем наша вина. В том, что мы вообразили, будто все само собой сделается: люди сразу же возьмут, да и прогонят американцев… Повторяю, наша вина в том, что мы самоустранились, как будто боимся ответственности. Вот надпись на шлюзной камере — это хорошо! Люди о ней говорят, начинают мозгами шевелить. Значит, нужно продолжать в том же духе…
Гиттон замолкает, старается припомнить, что он собирался сказать еще. Так и не вспомнив, он опускается на место, но, спохватившись, снова встает:
— Ах да, забыл! Когда Сегаль отвечал Дюпюи, он тут кое-что правильно заметил. Я лично думаю, что оба они в какой-то мере правы. Насчет нищеты я многое мог бы сказать: чего-чего, а ее в нашем доме, то есть в нашем подземелье, хватает… Позавчера наш мальчик сбежал, и никто не знает, где он. Но ведь нищета не с неба упала. Мы еще вчера об этом в профсоюзе говорили — американцы прислали к нам нищету как разведчика, впереди себя прислали. Кто-то тут — я не заметил, кто именно, — сказал Сегалю о поселке Бийу. Это верно. Там немного иначе дело обстоит, чем у нас. То же самое можно сказать и о поселке Дотри. Кстати, товарищи, стыдно, что мы, докеры, даже коммунисты, до сих пор называем этот поселок именем Дотри. Ведь этот Дотри только и делал, что всячески тормозил постройку домов. Если бы не товарищ Бийу [9] , ничего бы не вышло. В районе водонапорной башни у нас тоже был бы сейчас поселок имени Бийу, если бы Клодиус Пти и прочие Дотри не сорвали это дело. Так что только простофили не замечают, что тут определенная политика, и она не с сегодняшнего дня проводится. Уже и тогда за всем этим стояли американцы и делали свое черное дело. Вот нищета и сокращает расстояние отсюда до Кореи, и намного сокращает. Сообразите сами. Когда знаешь, что у твоей семьи крыша над головой — легче бороться. Я вам прямо скажу — не всякий сумел бы выстоять в таких условиях, в каких приходится существовать нашим товарищам в районе водокачки. Для того чтобы в этих бараках сохранить мужество, веру в будущее, для этого нужно быть настоящими людьми. А товарищи из других поселков не всегда это учитывают, забывают, какое это гиблое место. Я, кажется, немного отвлекся. Ну что ж, главное я, пожалуй, сказал. Надо, повторяю, неустанно объяснять людям, что американцы проникают повсюду, и объяснять, почему это происходит. В этом главное…
9
Франсуа Бийу — депутат-коммунист, министр экономики в 1946 году. — Прим. ред.
Анри сразу же подумал, что не надо очень хвалить Гиттона, лучше пусть остальные говорят, как умеют. И поэтому он как бы вскользь бросает:
— Молодец Гиттон, вон какую речь произнес.
— Значит, накипело в душе, — добавляет Робер.
— Здорово сказал! — кричит с места Папильон, который уже успел позабыть отповедь Гиттона.
— Ну, ладно. Никто не будет возражать, если я дам слово самому себе? — спрашивает Робер. И так как его предложение одобряют громким смехом, он начинает говорить — медленно, очень спокойно. Однако Анри не особенно этому рад. Лучше бы выступили сначала другие, те, что сидят молча. Только бы Робер опять не свел все к профсоюзным делам.
— Я хочу остановиться на двух вопросах. Первое — требования докеров, борьба против сверхэксплуатации, ведь эксплуатация растет одновременно с нищетой. Так вот, по моему мнению, этот вопрос непосредственно касается всех коммунистов. Ведь в каждой бригаде, которая вынуждена, например, работать без соблюдения санитарных условий и правил охраны труда, почти всегда есть хоть один член партии. Ладно. И все-таки сплошь да рядом товарищи не дают нанимателям отпора сразу же. Коммунисты делают очень мало, чтобы вовлечь в борьбу массы. Иной раз даже инициатива исходит не от коммунистов. Очевидно, мы слишком полагаемся на бюрократический метод работы: в конце смены или вечером, а иногда только на следующий день приходят ко мне и заявляют: «Робер, надо бы вмешаться, уладить то-то и то-то…» Понятно, я вмешиваюсь. Никто, думается, не может упрекнуть меня в том, что я сижу сложа руки. Но забывают самое главное, самое основное, а именно — активность докеров. Вот, например, ты, Жерар, как раз был в той бригаде, где произошла неприятность с нитратами. А в прошлый вторник произошел несчастный случай при выгрузке досок, и в той бригаде работал Гриньон. Я говорю это не для того, чтобы упрекать товарищей. Я хочу подчеркнуть, что это недостаток работы наших ячеек. Дюпюи совершенно верно сказал, что если бы мы больше на собраниях говорили о наших требованиях, ребята были бы лучше вооружены. Они играли бы тут организующую роль.
Второй вопрос, на котором я хочу остановиться, более серьезный. Мы много говорим об американцах и недостаточно говорим о перевооружении Западной Германии. Здесь, мне кажется, мы не совсем понимаем указания партии. А ведь мы читаем «Юма» и другие наши газеты, мы знаем, что борьба против перевооружения Германии — наше
жизненное дело. Надо сказать, что по этой части у нас в порту еще совсем тихо. Я не говорю об остальных ячейках нашего района. Это не мое дело. Конечно, то, что американцы залезли сюда, — это очень серьезно. Но все же не это решает дело. Это касается только нас, докеров, то есть, в сущности, небольшого портового района, да и сколько их тут, американцев? Ну, от силы, тысяча. А восстановление немецкой армии — это, бесспорно, одно из средств к развязыванию войны против Советского Союза. Мы же видим только то, что у нас перед глазами, и этот местный вопрос заслоняет от нас самое существенное, основное. Мы недостаточно следуем указанию партии. Мы твердим об американском корабле, хотя он, может быть, никогда и не привезет никакого оружия, и не замечаем, что нацисты сколачивают целые дивизии.— Разреши, Робер, — неожиданно произносит Анри. Пальцы его, барабанившие по столу во время речи Робера, вдруг стали отбивать резкую дробь, когда он заметил, что в зале раздается все больше и больше голосов, одобряющих оратора.
— Я, видите ли, должен заявить, что совершенно не согласен с Робером…
Робер слегка бледнеет… По залу проходит движение: Анри выступает с критикой секретаря профсоюза — это не шутка!
— Итак, — продолжает Анри, поднимаясь, — вопрос стоит того, чтобы обсудить его немедленно. Робер правильно сказал — это дело очень и очень важное. Этот вопрос последнее время сильно волнует многих. И Робер прав также, что мы еще не нашли верного решения, раз мы ничего или почти ничего не делаем против перевооружения Германии. Получилось так, что мы упустили из виду эту задачу и почти исключительно занимались вопросом борьбы против американской оккупации, хотя я отнюдь не желаю сказать, что с этой стороны у нас все обстоит благополучно. Это действительно наша ошибка. Но Робер тут явно перегнул палку. Это тоже ошибка. По его словам выходит, что и американская оккупация и присылка американского вооружения — это так, пустяки какие-то. Ясно, что это неверно. Так может рассуждать только тот, у кого на глазах шоры. Мы недостаточно глубоко вникаем в задачи, которые стоят перед нами, — вот наша беда. Берем один вопрос, затем берем второй, оба в отрыве друг от друга, и не видим их связи между собой… Я сам бился над этим вопросом и поставил его на бюро секции. По этому поводу было обсуждение, но все-таки ясности не внесли. Жильбер сказал, что поговорит в комитете федерации. Не знаю, вышло из этого что-либо или нет, но вот на той неделе я прочел в «Юма», в информационном сообщении Политбюро, одну очень важную вещь, которая нас всех непосредственно касается, и как раз по волнующему нас вопросу.
И я должен напрямик сказать Роберу: меня удивляет, что он этого не заметил. Ведь совершенно понятно, что так или иначе, а руководству партии стало известно, с какой трудностью мы столкнулись в низовых организациях. Руководство партии обсудило этот вопрос, вынесло специальное решение и, как всегда, помогло нам справиться с трудностями, внесло полную ясность.
Руководство нашей партии и низовые ее организации — это единый организм, их соединяет как бы живой ток крови, который не останавливается ни на минуту… Что же сказано в резолюции Политбюро? Вот ее основной смысл: борьба против американской оккупации неотделима от борьбы против перевооружения Германии. То есть как раз противоположное тому, что говорил Робер. Вот та связь между двумя этими вопросами, которой сами мы не увидели. Сейчас я вам прочту…
Анри перебирает листки, отыскивая вырезку из «Юманите». Робер, воспользовавшись этим, садится, — он спохватился, что до сих пор стоит во весь рост, на виду у всех, стоит в неловкой, напряженной позе. А тут еще этот Папильон, которому до всего есть дело, машет ему издали рукой: «И тебе, брат, попало!»
— Слушайте, — начинает Анри. — Заголовок: «Не пропускать вооружения для нового вермахта». Слушайте дальше. «Политбюро еще раз подчеркивает, что, предоставив порты Бордо и Ла-Паллис в распоряжение американских вооруженных сил, правительство тем самым отказывается от французского суверенитета над этими двумя портами, что является открытой изменой интересам нации». Так. Об этом партия уже говорила. Теперь прослушайте дальше: «На французских правителей падает ответственность за доставку через территорию Франции оружия, выгружаемого в Бордо и Ла-Паллисе и предназначенного для формирующейся немецкой армии. Политбюро выражает решительный протест против этих антинациональных действии правительства. Политбюро приветствует докеров, которые отказываются разгружать военные материалы, предназначенные для немецких нацистов, замышляющих агрессию против нашей страны». И в заключение: «Политбюро призывает всех французов и всех француженок братски объединить свои силы для борьбы против ремилитаризации Германии, требовать прекращения американской оккупации французских портов. Французский народ не потерпит, чтобы наши порты превратились в базы для разгрузки военных материалов, направляемых в Западную Германию». Что здесь имеется в виду, товарищи? Возьмем хотя бы последнюю фразу. Она свидетельствует о том, что речь идет не о проблеме местного значения, которая кажется нам важной лишь потому, что все это творится на наших глазах, как говорит Робер. Руководство партии, напротив, подчеркивает, что это важнейшая задача общенационального значения. И в первую очередь это практически означает, что каждый наш удар по американским оккупантам является также ударом по перевооружению Германии. С другой стороны, подымая массы на борьбу против политики разжигания войны в любой форме, включая и перевооружение Германии, мы тем самым усиливаем борьбу против американской оккупации… Следовательно, вопрос не в том, чтобы взяться за одну задачу, а другую упустить, как предлагал Робер. Для нас борьба против американской оккупации — самое насущное дело. Думаю, что теперь это ясно и что мы должны еще раз поблагодарить руководство нашей партии… Ведь верно, Робер, все теперь ясно?
Анри с улыбкой поворачивается к Роберу. Но пока ясно лишь одно: Робер не выносит критики. Лицо у него угрюмое.
Он молчит, потому что против очевидности не пойдешь; все, что сказал Анри, верно от первого до последнего слова, и сам Робер теперь, конечно, понял свою ошибку. Однако вместо прямого ответа он пожимает плечами, неопределенно кивает головой, так что трудно даже понять, согласен он с Анри или нет. К счастью, все отлично знают, до чего Робер самолюбив. Чуть что-нибудь не так, и он уже становится на дыбы. А то собравшиеся могли бы подумать, что между Анри и Робером имеются серьезные разногласия. Анри, который уже пододвинул было себе стул, вдруг настороженно выпрямляется и добавляет:
— Но это, товарищи, еще не все. Каждый из нас должен воспользоваться этим случаем, чтобы уяснить себе вопрос во всей его глубине…
Теперь Анри надо взвешивать каждое слово. Слишком близко все это затрагивает любого из сидящих здесь… Если кто-нибудь поймет не так, как следует, придется непременно уточнить, добиться взаимного понимания. Конечно, неприятно, что так получилось с Робером. Но вольно же ему обижаться. Вот отвратительный характер! И Анри чувствует, что мимолетное колебание, боязнь больно задеть товарища уступают место желанию побороться, поговорить откровенно, по душам, ибо ничего, кроме пользы для всех, от этого не будет: после таких стычек люди становятся еще сплоченнее, ближе друг другу.