Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни
Шрифт:
— Наших больше, — говорят димитровцы и снисходительно посмеиваются.
— Надо отметить, что мы привели больше сочувствующих, — заявляет Франкер, желая отступить с почетом.
— Вот еще! — кричат димитровцы. — Посчитай-ка!
— Зря спорите! — слова эти доносятся из задних рядов. — Зря спорите! — повторяет Папильон. Крепкий, на коротеньких ножках, Папильон становится в проходе между скамейками так, чтобы его было видно всем.
— Верно, мы — сочувствующие, как он сказал. Но сочувствующие — не маленькие дети, чтобы их приводить за ручку. Они и сами могут прийти… А ты вот лучше посчитай, сколько нас… Считай, не стесняйся! Ну-ка, товарищи сочувствующие, — как он нас называет, — давай подымай руки!
— Правильно, — говорит председатель.
Некоторые колеблются, незаметно обводят глазами собрание, стараются не поднимать руку слишком высоко… Колеблются по разным причинам: одни — потому, что впервые присутствуют на партийном собрании, другим немного обидно, что присутствуют они только в качестве «сочувствующих».
— Сорок три, — подводит итог
— Ну вот, — кричит Папильон, — на первое место в соревновании вышли мы. Да и то еще некоторые не подняли руку, я видел!
Все аплодируют. Когда шум стихает, Робер, взглянув на Анри, говорит:
— А теперь, товарищи, ввиду того, что товарищ Жильбер Ледрю занят и не мог прийти, за что мы от его имени приносим извинение, я предоставляю слово товарищу Анри Леруа, секретарю ячейки имени Димитрова, члену бюро секции.
Снова аплодисменты и шум. Шаркают ногами, откашливаются, скрипят скамейки. Теперь действительно начинается. Надо устроиться поудобнее, с комфортом. Успеть закурить трубку, а у кого трубка не набита — ничего не поделаешь, приходится сунуть ее в карман… Поскольку Анри, за отсутствием Жильбера, придется еще подводить итоги обсуждения, он решил, что в прениях участвовать не будет и во вступительном слове изложит только основную суть приготовленного доклада — быть может, остальное пригодится для заключения. Он начинает даже еще проще, чем намеревался. «Товарищи, цель настоящего собрания…» И, конечно, с первых же слов страх улетучился. Это всем знакомо. Прежде всего, избегать пустословия — только главное, самое нужное; следишь за лицами товарищей, за выражением их глаз, проверяешь себя, и если встречается трудность, именно они, их лица, подскажут тебе верную мысль. Ведь самое важное — это та работа, что совершается в их сознании: там ищи себе опору… «За последние недели произошли серьезные события… Не далее как вчера… Трумэн признался, что он не остановится перед применением атомной бомбы… Что касается нас… американская оккупация… безработица… рост нищеты… Сказать о самых важных задачах… да, жизненно важных… На нас лежит особая ответственность, величайшая ответственность… мы на переднем крае… Далее, французское правительство… перевооружение Германии… В тылу у нас — Франко… Значит, надо, чтобы жила каждая частица организма партии. Обе наши ячейки все-таки оторваны от жизни. Брошюры, прием членских взносов — все это нужно, но… Быть может, ячейки недостаточно считаются в своей работе с тем, что волнует всю массу докеров?.. Как вы думаете? И как раз сегодняшнее собрание… Общими усилиями мы тут должны нащупать те вопросы, которые глубоко затрагивают всех трудящихся, чтобы обе наши ячейки действительно дышали одним дыханием с массой, перестроили работу. Вот как обстоит дело. Теперь вы должны сказать свое слово. Какова, по-вашему, самая главная, самая важная для нас задача?» Кончив речь, Анри вопрошающе взглядывает на Франкера. Хорошо, молодец, кивает тот. Робер подымается с председательского места и предлагает желающим взять слово; самое трудное вызвать кого-нибудь первым на выступление. Сочувствующие поражены. Они не ожидали подобного начала. Некоторые даже несколько разочарованы, особенно те, которые пришли только послушать, что здесь скажут, заранее решив, что кое с чем они согласятся, а кое с чем, может быть, и нет. А еще говорят, будто на таких собраниях не очень легко получить слово. Интересно, как все это развернется.
— Верно, — говорит Дюпюи, который решился выступить первым, — это ты правильно ставишь вопрос. В чем наша беда? Да в том, что обе ячейки занимаются и тем, и другим, и третьим, но при этом немного витают в облаках, а иногда до того начинают мудрить, что у людей пропадает интерес… По-моему, понятно, что я хочу сказать, хотя, может быть, я не особенно ясно выражаюсь. Я насчет речей не мастер…
— Ну, ну, не скромничай, — говорит Анри улыбаясь.
Дюпюи протягивает руку вперед, как бы желая предотвратить дальнейшие шутливые реплики.
— А если кому не понятно, тем хуже для него! Так вот, мы говорим обо всем, всюду хотим поспеть, толком ни в чем не разберемся. Мне уж просто оскомину набило, — обязательно все «в первую очередь». Даже сам ты, Анри, не обходишься без этой «первой очереди». У нас в ячейке как делается? Возьмут какой-нибудь вопрос и объявляют: сегодня от этого зависит все. Если бы это действительно было так, я бы только порадовался. Но что получается на деле? Для одного «первая очередь» — это наши докерские требования, для другого — борьба против увеличения срока военной службы, или американцы, или, скажем, перевооружение Германии, или борьба против репрессий, или подготовка к какому-нибудь конгрессу, демонстрации, уж не знаю что!.. Не сообразишь, за что и взяться. А на поверку получается путаница. Уж не такой я тупица и отлично понимаю, что нынче одно должно быть на первом плане, а завтра — другое. Но если все одновременно на первом плане, то какой же это план? Тошно слушать, когда люди от всего отделываются словами. И это уж не в первый раз. Одно время, например, привязались к слову «рутина». Когда Морис на съезде сказал, что нужно «сломать рутину», это нам здорово помогло, пошло на пользу. Мы осознали, в чем причина наших неполадок. Надо было правильно понять это указание и провести в жизнь, а вместо этого некоторые ограничились тем, что стали повторять одно и то же. По-моему, это хуже любой отписки. Скажет человек такое слово и думает, что все в
порядке, что он уже все сделал и может сидеть сложа руки. Так выйдет, что наши коммунисты должны брать пример с Финетты, потому что уж насчет ломки она действительно первая. Как начнет, так и не остановится. Верно говорю, Папильон? Вот как обстоит дело, товарищи. И смешного тут ничего нет. Пусть я не очень красно выражаюсь, но если так и дальше пойдет, то у нас то же самое с нашими первоочередными задачами получится. Если на собраниях не будут ставиться интересные вопросы, то никого эти собрания интересовать не будут. Ну вот, на собраниях говорят об Америке, о Германии, о Корее, об Испании или об этом мерзавце Тито. Но у нас недостаточно говорят о том, что происходит в порту, о нищете нашей страшной. Например, все толковали о Среднем Востоке. А кто из вас знает, что такое Средний Восток? Ну, конечно, когда говорят о Советском Союзе, о Польше, о Китае — тут каждому понятно и каждый рад послушать. Но частенько наши собрания похожи на лекции, и обучают нас в первую очередь географии. Прямо ученые академики собрались. Никто против учения ничего не говорит. Хорошо, когда человек может разбираться в таких вопросах. Тут и спора быть не может. Но столько у нас других забот, такая у нас собачья жизнь! Иной раз так бы и разнес все. А тут сиди и слушай о том, что делается на другом краю света. По моему мнению, всех в первую очередь волнует наша нищета, как из нищеты выбраться! Ну, я кончил…Дюпюи садится на место, оглядываясь на соседей, чтобы узнать, какое впечатление произвела его речь. Конечно, думает Анри, тут многое неверно, но есть и дельные мысли. Может быть, выступить сейчас, сказать несколько слов, поправить, уточнить кое-что? Нет, не стоит, еще смутишь остальных, а они и так медленно раскачиваются. Пусть пока все идет своим чередом. В конце концов, по сути дела, это не так плохо. Да, кстати, Сегаль уже тянет с места руку, и по тому, как он круто повернулся к Дюпюи, видно, что он не согласен с оратором. Сейчас он обязательно ему ответит, и равновесие будет восстановлено. Пусть уж лучше товарищи выскажут свои мысли, хотя бы и нескладно, только бы не говорили общих фраз.
— Я совершенно не согласен с Дюпюи, — начинает Сегаль. — Я, например, считаю, что в нашей ячейке о политике говорят недостаточно. Вот, скажем, двое товарищей встречаются в столовке или в кабачке. О чем они говорят? О политике. А ячейка у нас, если дело так дальше пойдет, скоро станет единственным местом, где о политике молчат. Чем мы здесь занимаемся? Обсуждаем разные мелкие организационные вопросы, а о том, что творится на белом свете, об этом молчим. А там происходят немаловажные дела. Вопрос о нищете — это, пожалуй, скорее дело профсоюза.
Франкер наклоняется к Анри и шепчет: «Это неверно!» Анри не нравится, как ведет себя Франкер, когда сидит в президиуме. Вечно нагибается то к одному соседу, то к другому, что-то нашептывает им с важным видом, чтобы сидящие в зале думали: «Как он во всем прекрасно разбирается», а на самом-то деле он большей частью говорит пустяки. Конечно, Сегаль неправ. Впрочем, докеры это сами понимают. Со всех сторон раздаются протестующие возгласы.
— Подождите, подождите! И даже если борьба с нищетой входит в задачи партии, то все это и так ясно, доказывать тут нечего. Мы эту нищету сами чувствуем… Нас другое интересует…
Атмосфера накаляется.
— Сразу видать, что ты в поселке Бийу живешь, тебе легко рассуждать.
— Вот польет дождь на твою постель, ты и заинтересуешься, как из нищеты выбраться.
— Да замолчите вы! — кричит Сегаль. — Не прерывайте меня на каждом слове, вы же не знаете, к чему я веду. Вы мне такое приписали, чего я вовсе и не думал говорить. Я вот что хочу сказать. О Корее или, например, о выступлении Трумэна нельзя здесь не говорить. Это нас всех касается. Дюпюи, как по-твоему? Все зверства, которые американцы творят в Корее, разве это нас не касается? Ведь там янки женщин, детей, стариков сжигают напалмом, расстреливают коммунистов. Янки хуже всяких бошей. И ты называешь это географией, так?
Дюпюи молча пожимает плечами. Конечно, он вовсе не это имел в виду.
— Как из нищеты выбраться? — разгорячившись продолжает Сегаль. — Мы только тогда из нищеты выберемся, когда этим янки как следует морду набьем. И так оно и будет, погоди. В один прекрасный день увидишь, что товарищ Сталин скажет, и Мао Цзэ-дун тоже… Вот тогда-то мы и выберемся из нищеты…
Сегаль садится. Снова слышатся протестующие возгласы. Каждый знает, что Советский Союз проводит миролюбивую политику, это давно все поняли. Сразу видно, что Сегаль редко бывает на собраниях. Достаточно посмотреть, как он нервничает. Сидит надутый, недовольный, что его прервали. Конечно, когда кричат с места, не дают высказаться, человек теряется: поэтому-то Сегаль и сказал не совсем то, что предполагал сначала. Он сам не удовлетворен своей речью. И весь этот поднявшийся в зале шум выводит его из равновесия. Он беспокойно вертится на скамейке.
Робер встает.
— Тише, товарищи, без разговорчиков!
Казалось бы, что тут такого смешного, а все хохочут, наступила разрядка. Сколько раз на собрании они слышали эти слова. И всегда эта магическая фраза, словно колокольчик председателя, восстанавливает порядок. Колокольчик — разговорчик, разговорчик — колокольчик.
— Дай мне слово, — кричит Гиттон.
— Прошу, — говорит Робер.
— Тут Сегаль наговорил глупостей, — начинает Гиттон. — Американцы хотят разжечь войну повсюду, не только в Корее. И им бы это удалось, если бы товарищ Сталин не разгадал их игру. Понятно, их бы разгромили в пух и прах, но ведь миллионы людей погибли бы. И здесь у нас была бы вторая Корея…