Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки
Шрифт:
Все же Альсиду пришлось провести минут пятнадцать наедине с Алексом, пока немного успокоилась острая боль и прошло ощущение дурноты. А тут еще противный вкус виски во рту…
Конечно, они разговаривали. Вернее, говорил Алекс.
Рассортировать людей на РПФ, МРП, социалистов и коммунистов — дело недолгое, думал Альсид. Но до чего же некоторые люди — к коммунистам это, понятно, не относится, — все усложняют! Посмотришь на каждого в отдельности — что такое? Они как-то не поддаются сортировке. Городят всякую чушь, наворотят целую гору нелепиц, а среди них вдруг правильные мысли попадутся, и уж тут все оказываются немножко коммунистами.
Взять хоть этого парнишку. Правда, у него совсем уж все перекручено, запутано: сначала доложил, что он никогда не голосовал ни за одну партию — его
— Я считаю, что Гитлер и Муссолини, а теперь вот их слабый подражатель де Голль — опорочили фашизм. Но сам по себе фашизм мог быть единственным выходом на Западе. Учтите — я говорю о настоящем фашизме. Кстати, теперь его следовало бы назвать по-другому, чтобы не вводить людей в заблуждение.
Альсид в ответ только пожал плечами — он плохо себя чувствовал, и не было охоты спорить. Да и попробуй наведи порядок во всей этой мешанине. Для старика-металлиста, посвятившего всю свою жизнь борьбе за рабочее дело, юнец Алекс казался обломком отжившего мира. Плывет этот обломок по течению, его уносит, а он воображает, будто способен куда-то повернуть течение… А Алекс все говорил, как будто давно ждал случая излить душу перед таким человеком, как Альсид. И несомненно, он верил в свои бредни, верил с молодой горячностью. Он говорил:
— Политика де Голля — чистейшей воды идиотизм и свидетельствует о полном растлении. За ней скрывается самая обыкновенная реакция. — А вот он, Алекс, мечтает о другом — он мечтает о содружестве рабочих с хозяевами, о «революции», напоминающей заговор или государственный переворот, направленный не против рабочих, а, наоборот, опирающийся на них. Он, Алекс, считает, что повсюду царит разложение — исключение представляет лишь рабочий класс («но, к несчастью, у рабочих плохие руководители») да еще горсточка крупных промышленников, главным образом молодых, — они понимают, что эра эксплуататоров отошла в прошлое, и не меньше, чем рабочие, хотят очистить мир от дельцов, от финансистов, от лавочников и оздоровить торговлю. А что делается в деревне? Там авгиевы конюшни, там тоже не мешает навести порядок и держать крестьян в ежовых рукавицах…
«А ну тебя! — думал Альсид. — И объяснять-то тебе не стоит! Валит в одну кучу грязное и чистое белье. Нет уж, извините! Взяв дела в свои руки, мы их никому не передадим и, разумеется, не уполномочим кого-то управлять нами! И надо же додуматься, будто фашизм может быть иным, чем он был и чем он есть!..»
Алекс видел, что его мысли совсем не доходят до Альсида, и решил выложить все сразу:
— Я говорю совершенно серьезно, это не пустые слова. Стокгольмское воззвание я подписал? Подписал. Стоит мое имя под протестом против американской оккупации? Стоит. И я бы с удовольствием вошел в комитет сторонников мира, но вы плохо работаете — не пригласили меня вступить.
Он говорил все более возбужденно:
— Вы иногда упускаете очень важные моменты. Например, вы почти никогда не пишете о… я время от времени читаю «Юма», из любопытства и чтобы отвлечься… так вот, там почти ничего не пишут о торговле с Россией, о том, что нам американцы запрещают торговать с ней. А если бы вы знали, сколько есть в нашей среде людей, которым хочется вести дела с Востоком! Да, в этом вы зеваете, определенно зеваете! Если бы кто-нибудь, ну, может быть, и не обязательно ваша партия, провел бы нечто вроде референдума по этому вопросу, все были бы поражены результатами…
Странная манера у некоторых господ! Вечно придумывают: следовало бы сделать то-то и то-то. А поразмыслив, приходят к выводу: все это только коммунистическая партия способна выполнить. И если партия этого не делает, они на нее злятся. В сущности упреки их означают, что самые неожиданные люди верят в нашу партию. А когда взгляды партии совпадают с тем, что они предлагают, они приходят в полный восторг, гордятся, как будто одержали победу, и хвастаются перед каким-нибудь знакомым коммунистом, а то и перед своей братией. За время долгой работы в партии Альсид мог насчитать десятки таких случаев.
— Признаться (только пусть это будет между нами), отец, Фредерик и я здорово переругались, когда вы отказались собирать американские подъемные краны. Я говорил:
рабочие правы, они защищают честь нашей фирмы. Может быть, вы об этом и не думали, но так получилось. Нам теперь не дают выпускать собственные краны, как будто мы способны только собирать механизмы, купленные за границей. Я лично предпочел бы потерять даже крупную сумму денег, чем примириться с унизительным положением, в которое нас ставят. Тогда еще все дела вел отец. В общем, он был готов признать, что поступил неправильно, приняв такой заказ, но вы же знаете его характер — раз он взялся, значит взялся! Словом, не решался нарушить договор. Да и Фредерик разжигал его самолюбие. «Как это? Подчиниться рабочим? Ни за что!» Вот почему отец попытался всех вас уволить. Но если бы он был по-настоящему убежден в своей правоте, вам бы не так легко далась победа. Уверяю вас! Впрочем, вы и сами его знаете не хуже меня! Но тут отец чувствовал что-то неладное. Растерялся. Он не видел выхода и все время говорил мне: мы между молотом и наковальней. В конце концов он отказался от заказа.— Домой бы мне, — сказал Альсид, — голова очень трещит.
Когда Алекс был мальчишкой, Альсид говорил ему «ты». Правда, времена с тех пор переменились, тогда в мастерской у Блана работало не больше пятидесяти человек, да и старик был помягче. В обеденный перерыв хозяйский сын прибегал в мастерскую. Забавный такой мальчишка, в очках, в матросской шапочке, в десять лет ростом с восьмилетнего. Но и хитер же был! Как лисица! И умнее, чем сейчас, — попробуй распутать все, что у него накручено в башке… Альсид вспоминает, как рабочие учили Алекса есть «бутерброд с хлебом»… «Когда пойдешь в солдаты, будешь, братец, есть бутерброды с хлебом. Вот смотри: отрезаешь кусочек от ломтя, кладешь его на тот же ломоть и говоришь себе: это кусочек мяса, или паштета, или ветчины, или сыру. Словом, что тебе больше по вкусу… И у тебя прямо слюнки потекут. Легче станет жевать сухой хлеб». Но теперь, когда Алекс управляет заводом… Да, впрочем, и раньше… Как вернулся из Парижа, почему-то завел привычку носить вельветовые куртки. Токарь Гарен, его сверстник, увидел на нем куртку и крикнул: «Ты что, носишь пиджак из гофрированного железа? Ну и ну!..» Как Алекс на него поглядел! «Ишь какой! Много о себе воображает, — сказал потом Гарен. — Нет погоди, обязательно буду ему говорить «ты». Но Альсиду, в его годы, не к чему вести себя вызывающе, это недипломатично. С тех пор как Алекс вернулся, Альсид в разговорах с ним не говорил ему ни «вы», ни «ты» — старался избегать всякого обращения.
Алекс раньше тоже говорил рабочим «ты».
— Больно ходить? — спросил он у Альсида и хотел было его поддержать, но старик отказался от помощи и запрыгал на одной ноге. А когда спускался по лестнице, левой рукой упирался в стену, а правой держался за перила — будто занимался гимнастикой на параллельных брусьях.
— Холодно? — спросил Алекс, когда они сели в машину…
В самом деле, сильно знобит. Алекс взял с заднего сиденья клетчатый плед и подал его Альсиду.
В автомобиле он снова начал разглагольствовать, и все в том же духе. Альсид, возможно, отнесся бы менее подозрительно к Алексу, но его останавливала такая мысль: «Товарищи подумают, что я дал себя околпачить, размяк… Срам какой!» Но об этом не могло быть и речи. Наоборот! В словах этого юнца чувствовалось какое-то уважение. Ведь Альсид по возрасту в отцы ему годился, но и не только поэтому. Все же Альсид по-прежнему молчал.
Но когда они вошли в домишко с запертыми ставнями (жена Альсида тоже работала, только в порту) и Альсид увидел, как Алекс неумело открывает ставни и привязывает их к скобкам в стене, он подумал: нехорошо принимать в штыки человека, раз он идет тебе навстречу. И вот, посмотрев в упор на молодого Блана, с любопытством обозревавшего маленькую кухню с красным плиточным полом, Альсид наконец ответил на все вопросы, из которых, в сущности, и состояла многословная белиберда Алекса.
— При нашем строе, — сказал он твердо, — ты не был бы хозяином. Но, пожалуй, такой парнишка, как ты, от этого больше выиграл бы, чем проиграл. Может, и тебе жилось бы лучше, как и всем. Во всяком случае ты был бы больше удовлетворен жизнью. А своим знаниям ты бы, наверняка, нашел лучшее применение, чем теперь.