Песчаная война

– Что делать будем, Иваныч?

В ответ капитан кивнул в сторону выхода. Не каждое сказанное офицерами слово следует знать матросам – по самым разным причинам. И с точки зрения секретности, и по соображениям профессиональной этики, и, чего греха таить, из опасений, что кто-нибудь заложит, и тогда в лучшем случае придется обходиться голым окладом, а в худшем – вообще появится шанс вылететь со службы досрочно. Не старые времена, держать в кадрах никого не станут.

– Они эвакуируют!.. – тихо произнес Бутаков. – Промедлят до последнего, а затем начнут кричать мировому сообществу: «Помогите!» Словно тому есть какое-то дело!

– Что ты предлагаешь?

– А что я могу предложить? – и добавил пару эмоциональных слов. Окинул взглядом сравнительно небольшое суденышко. – У нас ведь всего лишь корвет. Нам даже разместить людей негде. Не на палубу же! А кормить и поить чем? Мы эскортный корабль, а не десантник, или хотя бы эсминец. Наше дело – транспорты охранять, да и то больше от подводных лодок. Что мне, прописные истины озвучивать? По-хорошему, власти должны немедленно арендовать несколько любых гражданских кораблей, лишь бы были вместительны, дать нас им в охрану да послать для эвакуации людей. Других вариантов не вижу. По сообщениям, все взлетно-посадочные полосы разрушены, на авиацию надежды никакой. Остается море. Только действовать надо быстро, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля.

– Ты хочешь сказать… – продолжать старпом не стал.

– Именно. Это же не конфликт, самая натуральная война, и она разрастается все шире. Вполне возможно, скоро к берегу вообще не подойдешь. А власти только репу чешут.

– Может, боятся, что и мы в итоге будем вовлечены в войну? – предположил Туреев.

– Несколько выстрелов – еще не война, – не согласился капитан. – Где мы и где здешние края… А там наши люди могут пострадать, и их необходимо спасти. Ладно, приказ есть приказ. Пока единственное, что мы можем сделать, – переместиться в квадрате патрулирования так, чтобы оказаться как можно ближе к берегу. Пойдем, рассчитаем курс. И необходимо объявить повышенную готовность.

А что еще оставалось? Ничего.

Люди, вещи – все перемешалось в одну кучу. Рев мотора смолк, зато послышался совсем иной гул – яростный гул пламени.

– …фак!!! – невероятным усилием сержант, правая рука которого болталась, как плеть, умудрился подняться на ноги, добраться до люка и вывалиться наружу.

Погранов, вероятно, на какое-то мгновение потерял сознание, а когда очнулся, то ему показалось, что он уже мертв. Однако тело болело, не позволяя усомниться в том, что он еще на грешной земле, и вдобавок нечто тяжелое, казалось, весящее целую тонну, навалилось сверху, почти не давая дышать.

«Врешь, – подумал он. – Я еще жив!..»

Но вместе с ощущением жизни пришла паника. Что толку в том, что он выжил при падении, если не может шевельнуться? Тут одно из двух – или задохнешься под грузом, или сгоришь.

Но груз чуть-чуть шевельнулся, репортер кое-как поднажал снизу, и вдруг почувствовал, что тяжеленное человеческое тело, та самая негритянка, сползла с него. Какое блаженство дышать полной грудью, даже если вместо воздуха в легкие вливается смрад горящего топлива и пластика!

Рядом кто-то тонко выл, и в этом полном несказанной боли звуке не было ничего человеческого.

Так выла собака, раздавленная колесами грузовика – всплыло воспоминание из детства. Ползла на передних лапах, волоча за собой мешанину переломанных костей и внутренностей, и выла, понимая, что ничего ее уже не спасет. Маленький Гриша тогда зажмурился, зажал руками уши, чтобы не слышать эти ужасные звуки, и убежал домой. Тогда он скрылся от ужаса, забравшись с головой под одеяло, но издыхающая собака еще не раз являлась к нему в ночных кошмарах. Только став взрослым, он постепенно забыл этот свой детский страх, вытесненный другими – взрослыми и рациональными.

Как ни странно, именно вой заставил Григория Яковлевича напрячь силы, чисто инстинктивно подползти к двери, а затем перевалиться на ту сторону.

Спину сквозь легкий парусиновый пиджак обожгло нестерпимым жаром. Движимый инстинктом самосохранения, Погранов кое-как сумел подняться и побежал прочь, шатаясь и прихрамывая. Мучительно болела нога, вообще, движение происходило будто в воде, настолько медленным оно было, но ужас подгонял, толкал в спину, и репортер бежал, пока не споткнулся и со всего маха не приложился о камень, разбив бровь.

Тот же инстинкт заставил, не обращая внимания на боль и струящуюся по лицу кровь, повернуть голову в сторону опасности, посмотреть, далеко ли сумел отбежать от вертолета.

Несколько человек медленно ковыляли прочь, кто-то полз, волоча отказавшие ноги – никто никому не помогал, каждый был сам за себя. Но внимание репортера привлек прежде всего валяющийся почти на боку и уже отнюдь не казавшийся красавцем и чудом техники геликоптер. Корпус был помят, разорван от удара, но винт с обломанными наполовину лопастями продолжал вращаться на холостом ходу. На глазах одеревеневшего от ужаса Погранова превратившаяся в разящий меч лопасть лениво смахнула с плеч голову неосторожного или контуженого, а потому ничего не соображавшего морпеха, вверх на добрых два метра ударила струя крови, а следующая погнутая полоса металла швырнула тело в сторону, будто ворох тряпок.

«Это сон! – твердил себе Григорий Яковлевич, хотел зажмуриться, но не мог. – Это все сон! Я сплю, и все это мне снится… Вот сейчас зазвонит будильник, я проснусь в своей московской квартире и даже не вспомню ничего из этого кошмара!..»

Дым валил черный, едкий и вонючий, поверху перебегали языки огня, и все это колебалось под воздействием невесть откуда взявшегося ветра.

В проеме обращенного к верху люка, пошатываясь тростинкой на ветру, появилась Урсула. Сил спрыгнуть у женщины, похоже, не было, и она что-то кричала, но что, за гулом и треском было не разобрать.

А затем рвануло, ударило ставшим вдруг плотным и раскаленным, будто утюг, воздухом в лицо, опрокинуло навзничь, и вертолет превратился в огромный полыхающий костер.

Кто-то, не успевший отбежать, дико заорал, принялся кататься по земле живым факелом. Остальные выскочившие вроде бы уцелели и теперь ошеломленно наблюдали за картиной, не делая попыток сбить пламя.

– Целы?

Чей-то полузнакомый голос с трудом пробился в сознание репортера.

Погранов с трудом повернул голову на звук и увидел рядом с собой Нелюбина.

Легкий, некогда светлый, а теперь перепачканный до полной потери цвета черным и красным костюм врача в паре мест порвался, на чумазом лице виднелся небольшой кровоподтек, но Нелюбин стоял сам, а прочее можно было считать несущественными мелочами.

– Не знаю, – откровенно признался Григорий Яковлевич. – Вроде бы да…

Но доктора, похоже, и не интересовал ответ.

– Вставайте. Держитесь за мою руку, поднимайтесь. – Медик помог встать журналисту и придержал его, готового рухнуть обратно. – Уходить отсюда надо. Не ровен час, нагрянут, и будут нам кранты. Видите, как чешут? – не очень связно пробормотал Нелюбин.