Пешка для Ферзя

– Вам холодно, - заметил Ферзь. — Простынете ведь. Эх, молодежь!

Он стащил с себя плащ и накинул мне на плечи. Я вцепилась в его вещь, закрывая глаза и млея от знакомого запаха.

Мы медленно ехали по ночным улицам и молчали. Он не ругал меня, как обычно, а я не дерзила. Оказывается, мы вполне можем ладить.

– Селиванов — дурной человек. Лучше бы вам держаться от него подальше.

Или не можем.

– Не ваше дело.

– С одной стороны, вы правы. А с другой — я хочу вас предупредить. Кажется, Георг связан c революционной группой.

Вот только этого мне и не хватало! Надо предупредить Офицера, что Инквизиция его подозревает!

Я откинулась на сидении и попросила:

– Сложите, пожалуйста, крышу. Кажется, снег пошел.

Ян скрипнул зубами, но послушался.

И в самом деле, с ясного неба падали белые хлопья снега. Не рано ли для столицы? Обычно снег здесь выпадает в конце ноября, а то и вовсе не выпадает — потому что в заливе теплое течение. А я люблю снег, о чем незамедлительно сообщаю Яну.

– И я люблю снег, - неожиданно признается он. — Когда снег закрывал окна, туда не так дуло. А еще можно было его собрать в горсть, а потом съесть, и он был сладкий, как сахар. Простите, Софья, вам не понять.

Я нашла рукой его пальцы и сжала. Мне хотелось защитить того маленького Яна из приюта от всех бед. Впервые он рассказал мне что-то настолько личное. Впервые он заговорил со мной, как с человеком.

– Что же, вы всегда жили в столице? — спросила тихо я. — Здесь ведь немного снега.

– Да, немного, - кивнул он. — Но как-то был год, когда все дворы и улицы завалило до самых окон. Это была настоящая сказка. Мы с ребятами копали в снегу пещеры и подземные ходы, мнили себя исследователями горных тоннелей. К сожалению, через пару дней всё растаяло.

– А в Коборе всегда много снега, - мечтательно вздохнула я. — Зимой мы строили горку на заднем дворе и катались с нее на санках. А один раз я решила, что хочу стать зимней феей и ушла в лес…

– И там заблудились, - усмехнулся Ян. — Мы тогда с вашим отцом чуть с ума не сошли, пока вас искали.

– Ой, а разве вы там были? — смутилась я.

– Да. Мне было шестнадцать. Вам, кажется, семь. Я нашел вас под елкой, почти засыпанную снегом, всю окоченевшую.

– А потом я три недели болела, - закончила я виновато.

– Спасибо, - неожиданно сказал Ян, сжимая мою руку.

– За что?

– За воспоминания. В тот год у меня был первый праздник Новозимья, когда я был в семье, уже не в приюте. Пусть не в своей семье… Но для меня это многое значило.

Он повернулся ко мне с улыбкой, заглянул в глаза. Сердце заколотилось, словно попавшая в силки птичка. Я уставилась на его губы, невольно облизываясь.

– Мы приехали, льера Лисовская, - хрипло сказал Ян, не шевелясь.

– Как, уже? Какая жалость!

Он улыбнулся как-то грустно, выпрыгнул из кареты и подал мне руку. Я встала, пошатнулась (почти даже и не нарочно, ноги все еще подводили) и упала прямо ему в объятия. Он невольно подхватил меня, сжал почти ласково. Наши лица были так близко, что я не выдержала, потянулась к его губам и, кажется, даже коснулась их. В какой-то момент я была уверена, что он ответит: почувствовала его эмоции. На меня плеснуло его желанием. Но нет, он осторожно поставил меня на землю и заявил:

– Простите, я чужих женщин не целую. Тем более, нетрезвых.

– Жаль, - ответила я. — Многое теряете в жизни.

Он засмеялся и поцеловал мне руку — вот так галантно и старомодно — и растворился в ночи.

5. Дочь чудовища — тоже чудовище

Отец, сидящий в гостиной с отчетами, понимает на меня глаза, но никак не комментирует мое позднее появление и неровную походку. Меня как всегда это задевает. Мог бы уже хоть раз посмотреть куда-нибудь, кроме своих бумаг! Но нет, он только рассеянно здоровается и спрашивает:

– Извозчика брала?

– Нет, Ферзь довез.

В глазах льера Лисовского на миг что-то меняется, он слабо улыбается и сообщает:

– Хороший парень — этот Рудый, правда?

– Угу.

Я жду еще каких-то слов, может быть, вопросов, но наше общение закончено. Отец вообще неразговорчив, а в последние дни еще и мрачен. Что-то у них в совете не ладится. Я не спрашиваю, потому что знаю — все равно не ответит.

Поднимаюсь наверх, в свою спальню, и без сил падаю на постель, раскинув руки. Вроде бы прекрасный день, я должна быть счастлива, но что-то меня гложет. Я догадываюсь, что. Камеристка терпеливо ждет, пока я приду в себя и сниму плащ и обувь. На самом деле, я считаю, что личная прислуга — это дурость и мещанство. Взрослый человек вполне способен сам раздеться, сам собрать свои вещи и отнести в прачечную, даже заштопать чулок и почистить обувь — тоже самостоятельно. Но Георг настоятельно просил меня дать работу одной из своих знакомых, кем угодно: поломойкой, кухаркой, горничной, садовницей. Я взяла Милену камеристкой, потому что готовить она не умела и садовых ножниц в руках не держала. Шила она тоже паршиво, но уж причесать меня, вытереть пыль или погладить платье могла даже круглая дура. А содержать просто так, за здорово живешь, молодую женщину с двумя руками и ногами я не собиралась.

Сусанну я тоже оставила у себя, но пользы от нее было куда больше. Она прекрасно читала, знала руанский язык, обладала красивым почерком. Я поручила ей переписывать кое-какие документы из архивов Лисовских, ничего серьезного: книги рецептов, стихи, воспоминания моих предков. На самом деле это никому не было нужно, но пусть работает.

Между тем, дело близилось к середине осени; столица опустела. Все мои друзья разъехались по поместьям. Дома здесь по большей части без системы отопления, дрова ужасно дорогие. У нас есть водопровод — отец провел еще лет пять назад, когда только начинали вводить усовершенствования вроде газовых фонарей или водяных труб в домах.

Я приказала Милене собирать и мои вещи. Хоть какой-то от нее прок: я терпеть не могу всю эту суету и копание в тряпках, слишком скучное занятие. Сусанна складывала бумаги. А я осторожно упаковывала свои склянки в деревянные шкатулки.

Хрустальный флакончик с золотой искрой внутри вызывал у меня тревогу. Я долго не решалась взять его в руки. Я не убийца! Я не смогу это сделать, никак не смогу. Ну и пусть, что льер Лисовский — палач. Кто-то должен выполнять и эту работу. С моей стороны черной неблагодарностью будет подстроить его смерть. К тому же меня обязательно поймают, и тогда одна мне дорога — на эшафот. Скорее всего, на обнуление. Это гуманнее, чем смертная казнь, но все равно мало приятного, ведь у меня заберут душу — останется только телесная оболочка, смиренно выполняющая приказы.

– Софья Александровна, вам помочь? — раздался сзади голос Сусанны.

Я вздрогнула всем телом, смахивая рукавом свои флакончики. Девушка бросилась их ловить, а я дрожала, не в силах слова вымолвить.

– Вы идите, отдыхайте, - заявила Сусанна. — Я все упакую сама.

Я кивнула, не желая даже прикасаться к пузырькам, и спешно сбежала в гостиную.

Отец ходил между упакованными сундуками, натягивая перчатки.

– Уже готова? — весело спросил он у меня. — Ты как-то быстро. Сейчас пообедаем и выезжаем. В Коборе, наверное, уже снег. Не больно-то в карете проедем. Ей-богу, где-нибудь застрянем!