Песнь дружбы

Как вкусен был этот хлеб! Он еще отдавал горячим летним солнцем, которое не поленилось прогреть со всех сторон каждый отдельный колос, чтобы он созрел. В мягкой корке чувствовалось еще дыхание теплого летнего ветра, обдававшего рожь ароматами, чтобы сделать ее более душистой. Никто не умел так печь хлеб, как Бабетта: она владела этим древним, великим, постепенно исчезающим искусством.

— Да, Бабетта, вот это действительно хлеб!

— Ну что тут особенного? Вы что ж, думали, я и хлеба печь не умею? — взвизгивала Бабетта, смущенная и довольная. Никогда еще не имела она такого успеха.

— Но какой хлеб! Хлеб хлебу рознь. — Они говорили только о хлебе. Все были в веселом настроении, словно их опьянил свежий хлеб и его запах.

Генсхен (наконец-то и ему представился случай блеснуть!) работал одно время на пароходах, объехал весь свет и перепробовал много сортов хлеба. Самый лучший хлеб, заявил он, пекут во Франции. Ах, что там за хлеб! Длинные бруски из чистой пшеничной муки; их попросту ломают руками. Что за хлеб! А в Китае, например, вообще нет хлеба, в Индии и Японии тоже нет.

— Вообще нет хлеба?

— Нет! Хлеба там нет. И скота нет — нет ни молока, ни масла, ни сыра. Один только рис.

— Нет хлеба? Нет скота? Нет молока! Нет масла? Что ты там плетешь? Как же они живут? — спросил Антон насмешливо.

Лицо Ганса приняло выражение снисходительного превосходства.

— А так вот и живут! — ответил он. — Поезжай туда, Антон, и убедись!

Ну, этого, разумеется, Антон сделать не мог — поехать в Индию и Китай, чтобы убедиться, что Генсхен, в виде исключения, на этот раз прав.

— Ну, расскажи же, Герман, что в городе? — с любопытством спросила Бабетта. — Как ты нашел Шпана?

— Шпана? — Герман пожал плечами. — Это конченый человек, Бабетта. Откровенно говоря, я не понимаю, что с ним.

— Что я тебе говорила? Конченый человек, это верно. А Христина?

Герман в замешательстве почесал затылок.

— С нею я совсем и не говорил.

— Ты с нею не говорил? — Бабетта разинула рот от изумления. Этого она не могла понять!

— Она выглянула в лавку и тотчас же ушла, чтобы позвать Шпана.

Этого Бабетта решительно не могла понять. Как так? Зачем же Христина то и дело бегала на гору и передавала приветы Герману?

Герман попытался оправдать Христину.

— Шпан сам говорит, что Христина сейчас не совсем здорова.

— Ну, так и есть! — закричала Бабетта, и лицо ее покрылось красными пятнами. — Он сведет ее с ума своими вечными проповедями. Он способен самого разумного человека свести с ума, этот Шпан! И больше ты ни с кем не говорил, Герман? — разочарованно спросила она. Неужели это все, что Герман может рассказать? Нет, больше он не говорил ни с кем. Хотя да, он вспомнил, что довольно долго беседовал с толстяком Бенно.

— Война, кажется, пошла ему только на пользу, — заметил Герман.

Бабетта рассмеялась.

— Жир он унаследовал от своей матери, — сказала она. — Его мать могла в один присест съесть целого гуся и миску клецок в придачу. Фаршированного гуся!

Фаршированного гуся и целую миску клецок в придачу! Здорово! Они сидели, облизываясь, все еще ощущая во рту вкус чудесной, хрустящей, почти черной хлебной корки. Этот вкус и мысль о фаршированном гусе, о котором говорила Бабетта, пробудили в них самые смелые и безрассудные желания, И они, успевшие уже отощать от здешней скудной пищи, стали рассказывать друг другу о прославленных обжорах, состязаниях в еде и роскошных пирах, про которые им доводилось слышать. Жареный молочный поросенок, целый котел сосисок, сковороды, наполненные жареными карпами, плавающими в сале… А Антон знавал одного медника, который однажды так обожрался, что его хватил удар.

Герман рылся в карманах, отыскивая деньги. Генсхен, умевший бегать быстрее всех, должен был отправиться вниз, в «Якорь», и принести кувшин пива. Это было уже похоже на праздник.

А завтра в Борн придет Христина!

10

Дул свежий ветер. Светило солнце, в первый раз с высоты была видна вся местность: в лучах осеннего солнца отсвечивали ржавчиной холмы, села и леса, окаймлявшие горизонт. В Хельзее поблескивали окна. Роща, высившаяся за кучей щебня, не казалась теперь грозной и неприветливой, как во время тумана; это был высокий, гостеприимный, приветливый лес; кое-где еще пламенели кроны буков, но густая, хотя и блеклая листва сохранилась только на дубах.

Работа среди развалин мирно шла своим чередом.

Герман был сегодня рассеян, временами он останавливался и внимательно смотрел на спуск с горы. Однажды он выпрямился и напряг зрение. По дороге поднималась девушка! Но нет, это была старуха, повязанная платком, с корзиной за плечами. Становилось все яснее, что он ручался напрасно.

Рыжий все еще продолжал резать тростник.

— Мне больше не надо камыша, слышишь, Рыжий! — сказал Герман. — Теперь мы будем резать ивовые прутья.

Они спустились вместе к ручью, где росли ивы. На Рыжем была старая ярко-зеленая шерстяная куртка, в которой он казался еще более толстым, круглым как валик. Эту куртку с огромными заплатами, принадлежавшую прежде Михелю, покойному работнику, ему подарила Бабетта. Рыжий постоянно зяб и носил на шее шерстяной шарф, из которого торчала его огненная взъерошенная борода. На голове у него была старая продавленная шляпа, найденная им среди камыша. Должно быть, ее выбросил летом кто-либо из туристов. Вид у Рыжего был, правда, отнюдь не элегантный, но зато он по крайней мере не мерз.

Вслед за Рыжим озабоченно ковыляла единственная оставшаяся в живых утка. Между ними завязалась тесная дружба. Рыжий кормил ее хлебными крошками, размоченными в молоке, садясь за стол, брал ее на колени, а когда поднимался холодный ветер, засовывал ее под свою зеленую шерстяную куртку; она преспокойно сидела у него за пазухой, высовывая из-под его рыжей бороды свой желтый клюв. Осиротевшая утка, оставшаяся одна-одинешенька на этом свете, была счастлива, что нашла покровителя. Работая, Рыжий разговаривал с нею — с людьми он почти не говорил, — разговаривал своим сиплым, тихим голосом. Он называл ее Тетушкой.

— Ну, иди сюда, Тетушка! Чего тебе надо, Тетушка?

И утка, которой было безразлично, какой у него голос— сиплый или звонкий, — крякала и весело вертела гузкой. Она была ему предана, как собачонка.

После обеда Герман кивком подозвал к себе Антона.

— Я хочу с тобой посоветоваться, — сказал он. — У меня есть план, и мне надо обсудить его с тобой. Ты ведь мастер.

— Давай, давай!

Антон-плотник любил подшутить над товарищами, резко покритиковать их, съязвить на чей-нибудь счет, но когда к нему обращались за советом, глаза его тотчас же принимали серьезное и внимательное выражение. Его лицо, резкое и угловатое, словно высеченное топором из куска дуба, с выдающимся крючковатым изогнутым носом, становилось в такие минуты странно неподвижным и суровым.