Песнь дружбы

11

Бабетта была женщина уже не первой молодости, но не боялась никаких невзгод. Она была дочерью чахоточного корзинщика, умершего от пьянства. В десять лет она пасла гусей, а в четырнадцать поступила в услужение к шестидесятилетнему лесничему, который, как только напивался, пытался ее насиловать. В девятнадцать она познакомилась с одним дровосеком. У него был свирепый вид, но это был красивый мужчина! Он напоил Бабетту водкой, в которую соскоблил пыль со своих ногтей (так по крайней мере утверждала сама Бабетта), и она уже не помнила, что делает. На свет появился ребенок, ее дочь Альвина, — ей скоро должно исполниться двадцать лет, а служит она в Рауне у портного. Тогда Бабетте пришлось очень плохо, и она пошла работать на живодерню, где с ума можно было сойти от ужасной вони. Она неохотно вспоминала об этом времени.

Много лет прослужила она у господ или у богатых крестьян, живших где-нибудь на отшибе, вдали от людей, и привыкла считать, что одиночество — гораздо более страшный враг, чем все бродяги и воры. Такая суровая школа может или сломить человека, или сделать его мужественным. Но Бабетту не так-то легко было обескуражить! Когда явился Герман со своими друзьями, она ни на минуту не поддалась малодушию. Соображала она быстро. Вспомнив, что после Михеля осталась куча тряпья, она заштопала рубашки и куртки и починила штаны, состоявшие почти сплошь из дыр. Из старых лошадиных попон сшила тюфяки. Бабетта была изобретательна. Правда, мужчины были одеты так, что на них смотреть было стыдно. Герман только смеялся, когда она указывала на Рыжего, который был похож на огородное пугало.

— Да, Бабетта, до миллионеров нам далеко! — говорил он.

Но в конце концов и никогда не унывавшая Бабетта начала падать духом. Пусть себе выглядят как угодно, это еще не беда. Но день ото дня становилось все труднее прокормить пятерых мужчин. Просто невозможно было что-либо раздобыть! Соседи сначала оказывали помощь, теперь же они начали спрашивать, долго ли еще Герман собирается кормить своих четырех друзей. Зачем это ему надо — содержать за свой счет всех четверых? Бабетта намекала на это каждый раз, когда оставалась с Германом наедине. Они же прямо голодают, а ведь это молодые люди, они везде могут заработать себе на хлеб. Смотреть больно, а зима только начинается! Герман кивал. Он видел, что она права. Он должен был наконец поговорить с друзьями начистоту.

Хлев был готов. По этому случаю Герман решил устроить небольшой праздник, рассчитывая на то, что он будет в то же время и их прощальным вечером. Герман наскреб немного денег. Бабетта приготовила жаркое под кислым соусом и огромную миску клецок. Она припасла и пару кувшинов пива. Никогда они еще не кутили так, как в этот вечер.

Герман не принимал участия в общем веселье, был беспокоен и задумчив: ему было не по себе. Все обратили на это внимание. После еды он неторопливо набил трубку и наконец заговорил, не решаясь ни на кого взглянуть. Ну вот, хлев готов, сработан основательно, в нем тепло, и скотине теперь хорошо. Это главное. И работа по разборке развалин тоже здорово подвинулась, теперь он уже успокоился, воспрянул духом. Вот что ему хотелось сказать.

— Благодарю вас всех, благодарю! — Голос Германа звучал торжественно.

Друзья молчали и смотрели, на него, они не знали, куда он гнет. Его торжественный тон встревожил их. Это была целая речь.

— Ладно уж, нечего об этом говорить! — перебил его Антон.

Нет, он должен об этом говорить. Он твердо решил высказать сегодня все, что у него на душе. Их помощь, их готовность прийти на выручку, их дружба — все это было для него неоценимой поддержкой. Возможно, что без них он впал бы в отчаяние. За это он их и благодарит.

— Да хватит об этом! — закричал Антон.

Нет! Так вот, с их помощью он значительно продвинулся вперед. Бабетта налила ему пива, чтобы он смелее продолжал свою речь. И Герман опять заговорил о том, как представлял себе все это отец. Он хотел, чтобы они прожили здесь сколько пожелают, чтобы они поправлялись и отдыхали, но они сами знают, что все вышло иначе, совсем иначе! Он должен наконец выложить друзьям всю правду, больше он не может молчать. И он наконец ее выложил. Не могут же они в самом деле вечно жить здесь, к тому же впроголодь. Да им это совершенно ни к чему, они могут своим трудом заработать себе на жизнь и выбиться в люди. Ведь Антон — плотник, Генсхен — парикмахер, Рыжий — каменщик.

Карл-кузнец положил тяжелые кулаки перед собою на стол: он сидел совершенно неподвижно, обратив к Герману стекла черных очков. Антон слушал с сердитым лицом, глаза его сверкали. Рыжий сидел подавленный, уткнув бороду в шерстяной шарф, мигая ресницами цвета ржавчины. Генсхен смотрел на Германа в упор своими светлыми глазами, попыхивая папиросой.

— Если я тебя правильно понял, — заговорил наконец Карл, с трудом подбирая слова, — если я тебя правильно понял, ты хочешь сказать, что не намерен больше держать нас здесь? Что мы, одним словом, тебе в тягость?

— Разумеется, это он и хотел сказать! — закричал Антон раздраженно и сердито.

Герман покраснел, он старался не встречаться ни с кем глазами. Он снова заговорил о том, как представлял себе это дело отец, — он ведь им только добра желал. Он хотел, чтобы они прогостили здесь сколько пожелают и чтобы им было хорошо. Отец ведь не предполагал, что в Борне им придется мерзнуть и голодать! Да и кто бы мог это предположить! Он ведь думает об их же благополучии, только об их благополучии! Это он и хотел сказать.

— А куда идти мне, Герман? — проговорил Карл-кузнец, медленно вытягивая на столе руки по направлению к Герману. — Скажи мне!

Рыжий сжался еще больше, лицо его выражало полнейшую беспомощность.

Здесь они спят на соломе, ходят в лохмотьях, а там, за оградой Борна, для них всегда найдется заработок.

Но тут поднялся Антон и выпрямился во весь рост» Лицо его было свирепо. Он продолжал, казалось, расти на глазах.

— Прекрати это нытье! — закричал он так громко, что Бабетта испуганно забилась в самый темный угол. Друзья облегченно вздохнули и с надеждой посмотрели на Антона: когда он говорит, можно быть уверенным, что будет сказано именно то, что нужно.

— Довольно болтать! — продолжал Антон, побледнев от волнения. — Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы убирались?

— Так будет лучше для вас самих!

— Так, значит, нам надо уходить! Вы слышите? А мы-то верили, что он наш друг! Послушай, Герман, нам нужно договориться: а если мы захотим у тебя остаться, ты, несмотря на это, вышвырнешь нас? Отвечай: да или нет?

— Я только хочу сказать…

— Да или нет?! — рявкнул Антон. Жилы на его шее вздулись, кадык торчал, словно Антон кость проглотил. Герман сидел смущенный и растерянный, Антон стоял перед ним в позе обвинителя. — Да или нет?

— Если вы хотите остаться… Но вы ведь знаете, впереди долгая зима — не можете же вы голодать!

Антон раскачивался из стороны в сторону. Внезапно он ударил кулаком по столу и уставился, сверкая глазами, в красное лицо Германа.

— Послушай, Герман! Ты пригласил нас, когда катался как сыр в масле, и мы к тебе охотно приехали. А теперь, когда с тобой стряслась беда, теперь, ты думаешь, мы удерем и оставим тебя в беде? За кого же ты нас принимаешь? Что ж, по-твоему мы подлецы?

Герман чувствовал себя уже неуверенно. Ну, что на это скажешь? Он плохо повел дело, они его не поняли.