Песнь одного дня. Петля

— А большому мальчику? Он тоже плачет, я очень больно его ударил ногой, очень-очень больно.

— А если ты дашь ему пирожное, ему не будет больно? И вы перестанете ссориться?

— Да. Мы с Доудоу хотим проводить его домой к маме, ведь я его очень сильно ударил. Мама прилепит ему пластырь.

— Нет, Инги, я не разрешаю тебе выходить на улицу. Ты еще маленький и можешь попасть под машину.

— Ну мама, я умею ходить осторожно, ведь ты знаешь!

Она протягивает ему пирожные и строго смотрит на него.

— Нет, ты никуда не пойдешь, только к Доудоу, и не проси, — твердо говорит она.

— Ладно, — вздыхает Инги и берет пирожные. В дверях он оборачивается: — Мама!..

— Что еще? — Свава начинает терять терпение.

— Я хочу завтра поехать с дедушкой в деревню и посмотреть, как рождаются ягнята. Дедушка говорит, что они очень смешные, когда они еще мокрые. Мама, а почему они мокрые?

Свава смеется.

— Не имею понятия.

Мальчик хмурится.

— Ты знаешь! Просто не хочешь сказать! Разве это что-нибудь нехорошее?

— Инги, честное слово, не знаю. Спроси у дедушки, когда он проснется. Он недавно заснул, смотри не разбуди его. Пойдешь гулять или пойдешь к Аусе? Будь пай-мальчиком, ты видел, у меня гость. — Она провожает его в прихожую. Он идет медленно с пирожными в руках, лоб у него нахмурен.

— Открой мне дверь, мама, у меня заняты руки.

На крыльце его ждут два мальчика. На лицах у них черные подтеки, они вытирали слезы грязными руками.

— Мама была не в духе, вот все, что она дала, — говорит Инги и протягивает им пирожные.

Лоб у него по-прежнему нахмурен.

* * *

— Всегда они все нам портят, — говорит Хидди. — Мало того, что подвергаются опасности обои в гостиной, мебель, ковры и все остальное, но даже каждая минута, которой можно насладиться, даже ночь…

— Ну и что? — невозмутимо улыбаясь, перебивает его Свава. — А что было бы, если б люди перестали рожать детей? Но мы, кажется, собирались поговорить о другом? Расскажи про себя! Интересно было за границей? Италия изумительна, правда? И Париж? Господи, как я тебе завидую!

Он задумчиво смотрит на вышитый ковер, висящий на противоположной стене.

— Что это за дерево там вышито?

— Древо жизни. Помнишь, из Библии?

— Примерно. А мне показалось, что это древо познания, значит, я ошибся. Зачем тебе эта гостиная, Свава?

— Что? Затем, зачем она нужна любой женщине. Если бы у меня не было этой гостиной, была бы какая-нибудь другая, почти такая же. Конечно, если бы мой свекор уехал от нас, я могла бы кое-что изменить, тогда я навела бы тут красоту.

— Тебе нравится вешать на стены такие вещи? — спрашивает он, глядя на ковер.

— А тебе не нравится? Разве ты не вешаешь на стены свои картины и рисунки?

— Это ты вышивала?

— Конечно. Ты находишь, что он безобразный?

— Что ты подразумеваешь под этим словом?

— Не валяй дурака! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Ты находишь, что он безобразный?

— Я предпочел бы, чтобы ты перевернула его лицом к стене, — негромко и совершенно серьезно отвечает он.

— А ты поступаешь так со своими картинами? — спрашивает она.

Тогда он отводит глаза от ковра и смотрит на нее с удивлением, словно только что понял, что она уже не девчонка, с которой он когда-то играл, и не девушка, которая предпочла ему обыкновенного ремесленника, имеющего собственный дом и небольшие сбережения в банке. Она — взрослая женщина, мать двоих детей. Когда-то они любили подтрунивать друг над другом, но теперь этому конец, несмотря на насмешливую улыбку, играющую на лице этой красивой женщины, уверенной в себе гостеприимной хозяйки дома.

Он говорит как будто в пространство:

— Иногда мне хочется проявить к себе такое милосердие. Но я сдерживаюсь. Я позволяю орать на себя, пока у меня хватает терпения.

— А когда уже не хватает?

— Тогда? Тогда я начинаю новую картину.

Она не понимает его, но это не имеет значения. В воздухе витает нечто романтическое, легкое и хрупкое, точно стеклянные птички на рождественской елке. Свава пользуется этим, чтобы растянуть время и наэлектризовать то крохотное воздушное пространство, которое еще сохранилось между ними. Она чувствует приятное стеснение в груди, и ей хотелось бы, чтобы было не так светло. Тогда она могла бы задернуть занавески и не боялась, что кто-нибудь заглянет в окна. Но задергивать занавески средь бела дня — неприлично. Что подумают о ней женщины из дома напротив? Свава наблюдает за Хидди, опустив длинные черные ресницы, глаза ее полузакрыты. Если бы она не была с ним знакома и не знала, кто он, она сразу догадалась бы, что перед ней художник, который недавно вернулся из-за границы. Она видит это по его костюму, по обуви — такой обуви здесь не бывает, — по его походке, по лицу, по манерам. Хидди незачем напяливать на себя грубошерстную куртку или отпускать бороду, чтобы на него обратили внимание. И незачем употреблять иностранные словечки, чтобы было ясно, что он побывал за границей.

Взгляд ее останавливается на его руках, белых, выхоленных, с чистыми ногтями, и все же руках мужчины. О господи, она забыла, что нужно поддерживать беседу.

— Хидди, расскажи мне о своих картинах, Ты стал знаменитым, как хотел.

— Кто говорит, что я стал знаменитым?

— Газеты. Люди.

— Какие люди?

Он смотрит на нее издалека, почти так же он смотрел на нее, когда они пили кофе, но теперь она уверена в себе.

— Ты всегда говорил, что станешь знаменитым.

— Правда? Значит, я не понимал, что говорю. Или говорил это ради тебя. Ведь тебе хотелось, чтобы я прославился. И чтобы я разбогател. Помнишь, Свава?

— Помню. Ну и что?

— Что такое знаменитый?

Она смеется над этим глупым вопросом.

— Тебе это должно быть известно лучше, чем мне. Я не знаменита. И никогда таковой не стану. Приятно быть знаменитым?

— Ты серьезно считаешь, будто я знаменитый, как ты изволишь выражаться?

— Конечно! Ведь ты художник. Я постоянно читаю хвалебные статьи о твоих картинах. В газетах пишут…

— Перестань, Свава! Мы оба прекрасно знаем, что ни один нормальный человек не верит тому, что пишут газеты, — этой мерзопакостной болтовне, что поступает к нам из-за границы. Иногда это вранье, иногда издевательство, но всегда — одинаковая чушь. Слава — не мерка для искусства. И я вовсе не знаменит. Слава меня не интересует!

— Ты это нарочно говоришь. Нет, ты ни капли не изменился. Если не считать того, что мы стали старше. Конечно, ты стремишься прославиться. Зачем иначе ты пишешь свои картины и выставляешь их на выставках?