Песни и сказания о Разине и Пугачеве

После того, как на Волге-то он ославился и ушел на Узени, ему нельзя было прямо притти в наш город и объявиться всем казакам: в юроде нашем, видишь ли, в ту пору солдаты стояли, и командир их сторожил ею. Значит, и туда дошли царицыны указы об нем; везде, значит, царица упредила. Па этой самой причине он, до поры до времени, и приютился на Узенях, — место в ту нору было дикое, уединенное. А укрывали ею там кое-кто из наших же казаков, особенно Толкачевы: большая была семья, и в юроде дома имели, и в Бударине, и в Танинских хуторах. У них в семье по секрету и харунки шили, шелками и золотом расшивали. А в самом-то юроде еще не знали, где он обретается. Слышать — слышали, — молва, батенька, далеко идет, — слышать — слышали, что был-де в городе Цари-цьше и ушел-де оттуда, а куда — не знали. Но вскорости обозначился.

Раз двое гулебщиков (охотников) из города едут около Сакрыла,¹ и увидали на чистеньком бережке на песочке у самой воды стоит холодничек,^{53 54} а в нем и лежит он, то-ись Петр Федорович. Около него было человек пять наших казаков.

— Знаете ли вы эту особу? — опрашивают казаки гулебщиков.

— Нет, не знаем, — говорят гулебщики.

— Это царь! — говорят казаки. — Да вы, до норы до времени, молчите.

Тут и сам он сказал им, кто он такой есть. Говорил, что врага его гонят и нигде не дают ему покою, что у него одна надежда на яиц-ких казаков. Тоже просил их, чтобы они, до поры до времени, никому не говорили, что видели его, а то-де хлопот себе наживут.

Охотники вернулись в город и сначала ни слова о том, что видели на Уренях, а потом не утерпели, кой-кому по секрету сказали. Вскорости молва разнеслась по всему городу. Услыхал и солдатский командир, что городом-то нашим в ту пору правил, и тотчас потребовал к себе гулебщиков. И те сказали ему всю правду, ничего, значит, не утаили. Того же дня командир послал на Урени команду, чтоб схватить его, а его там и след простыл, — Митькой звали! Солдатский командир хотел, знаешь, выслужиться пред государыней, да не успел;

по той самой причине, как зверь, рассвирепел на гулебщиков, что не тое ж минуту по приезде объявили ему, и велел забить их до смерти. И забили бедных. А чем виноваты? Так за-напрасно пострадали эти гулебщики, царство им небесное! — сказал Иван Михайлович и

вздохнул.

— Тужишь ты о двух гулебщиках, Иван Михайлович, а в эту пору сколько, чай, кроме гу лебщиков пострадало народа! — заметил я.

— И то правда, — сказал Иван Михайлович. — Сколько погибло в те времена тяжкие народу, — не сочтешь! Не даром в песне поется:

От Яицкого городка

Протекла кровью река…

— Уж какое-то, в самом деле, кровопролитие было на Яике в то время, как он гласно-то объявился народу, — индо старики не запомнят! — продолжал рассказчик. — От самого зачатия нашего войска не бывало таких трусов — мятежей и кровопролитных браней. И диву бы неприятель какой, что ли, напал, как в древние времена агаряне нападали, иль-бо как в двенадцатом году француз с два-десятью языками нападал; тогда хошь то знаешь, что бьет тебя басурман, и ты бьешь басурмана, а то свои замутились, заколобродились, брат на брата, сын на отца восстал! Чудное дело, батенька! Родитель мой сам видел в городе, как брат брата застрелил; Горбуновы прозывались… . родитель знал их. Один брат, молод-ший, в крепости был и стоял на валу. — зна-

чит, руку государыни держал; а другой брат, старшой, на приступ шел и лестницу нес, — значит, держал руку Петра Федоровича. Младший брат кричит с валу: «Братец родимый! Не подходи! Убью!» А старший брат ему в ответ: «Посмотрю, как убьешь!» Брат с валу: «Пожалуйста, братец родимый, не ходи! Убью!» А брат с лестницей ему в ответ: «Я те дам — убью! Постой, влезу на вал, надеру тебе вихор, — вперед не будешь стращать старшего брата». Сказал это и поставил лестницу к валу. Но, лишь только занес ноту на первую ступеньку, младший брат с валу-бац в него из

пищали! И покатился старшой брат в ров. Родителя¹ моего вчуже пробила слеза, а он туже секунду бросил отражение и бежал из города б 0603. Уж такое-то было кровопролитие, батенька! Бывало, мороз по коже подирает, как слушаешь стариков, что в ту пору жили и своими /глазами видели… Значит, сбылось пророчество святых отцов.

— Какое пророчество? — спросил я

— Как какое? — спросил в свою очередь старик. — Ты ведь не знаешь, али знать не хочешь, — продолжал старик, понизив голос и придав ему таинственный тон, — а у нас во всем народе известно, из предков идет пророчество Алексея митрополита. Когда наши праотцы задумали основать город между Яиком и. Чаганом, — а допреж того они жили вверху, на Кирсановском Яру, — вот тогда-то, видишь ли, являлся им святой Алексей митрополит, на. {и&ре где-то, и возвестил, что на новом-де мест© постигнут их трусы — мятежи и кровопролитньге брани. «А в едино-де время, — пророчил Алексей-митрополит, — а в едино-де время появится' между вами такой небеглый царь, и из-за него-де вы примете (много горя». Оно так и случилось, — добавил Иван Михайлович. — |Ты думаешь, — продолжал он, — ты думаешь, что Пугач, по-вашему, просто так себе Пугач, явился да и вся недолга. Как же! Нет, батенька! Он явился неспроста, а по определению божию. Значит, и был он не Пугач, то-ись не донской казак Емельян Пугачев, а сам настоящий Петр Федорович. И спорить нечего.

— Да я и не спорю, — сказал я. — Говюриика, что далыше-то было?

— Что дальше-то было? — сказал Иван Михайлович и призадумался. — Как тебе пересказать^ что далыпе-то было, я уж и не знаю, — промолвил он, немного поиодя. — На что уж родитель мой жил в ту пору, многое своими глазами видал, а и тот,' бывало, махнет рукой и скажет: «Кутерьма была!» Знамо, — продолжал старик, — народ, как един человек, поверил в него, а начальники держали руку государыни и отклоняли от него народ: говорили, что он не царь, — тот-де давно умер, — а самозванец. От того самого и заварилась каша, поднялась пыль столбом от всего света: кто за царя, кто за царицу. На что уж наш Мартемыян Михайлович (Бородин), кажись, должен бы стоять за него, потому — должен бы знать, что он не самозванец, — а и его солдатские командиры соблазнили: и он поднял руку на него…

. — Почем же Мартемьян Михайлович должен был знать? — прервал я рассказчика.

— Как почем? — отвечал рассказчик. — Ведь его многие из наших казаков признавали, и он многих признавал. К примеру, спросит, бывало, он: «А жив ли у вас сотник, иль-бо старшина такой-то?» Скажут: «Жив!» — «А где он? —

спросит. — Позовите-ка его ко мне!» И приве дут, бывало, к нему, коню спросит. «Здравствуй, — говорит, — Иван, ибо Сидор!» Тот скажет: «Здравствуйте, батюшка!» — «А что, — спросит, — цел ли у тебя жалованный ковш (иль-бо сабля жалованная), что я тебе пожаловал, когда ты, тогда-то вот, приезжал в Питер с. царским кусом?» — «Цел, батюшка!» — скажет тот, и тут же вынет из-за пазухи, иль-бо домой обегает и принесет жалованный ковш, иль-бо другое что, чем жалован был в Питере. Как же он не царь-то был? — сказал старик. — Как же он не царь-то был, есть когда знал, кто, когда и че[М жалован был? — повторил старик. — А раз вышел, сударь мой, такой казусный случай, — продолжал старик. — Спросил он одного казака, цел ли у него жалованный ковш. А тот, сдуру ли, с испугу ли, бог его знает, возьми да и отрекись. Говорит, что никогда ничем не был жалован. Разгневался Петр Федорович на него и приказал повесить как супротивника, — и повесили! Лишь только вздернули бедняжку на рели, в эту самую пору кто-то из домашних нашел жалованный ковш где-то в сусеке с мукой, — вишь куда запрятал, — и представил к Петру Федоровичу, на ковше-то и подпись была, кому пожалован.

Однако поздно было: умер тот в петле. Значит, от своей глупости пострадал. Да что об эт т толковать! — сказал старик. — Всему миру было известно, что Пугач был не Пугач Стало быть, и Мартемъян Михайлович знал, однако не не веровал в него, а пристал к солдатским командирам, пригласил к себе человек с триста иль-бо с четыреста наших казаков и бежал с ними из Яицкого городка Бухарской стороной в Олен-бурх (Оренбург) и во все время, покуда продолжалось бунтовство, страж алея супротив него. Знамо, выслужиться хотел перед государыней, и впрямь выслужился! — прибавил рассказчик. — Как кончилась завороха, Мартемъян Михайлович атаманство получил, да та беда, что атаманства^то своего не видал, да и родину свою не узрел: в Питере пропал! А все он его доехал, томись Пугач, по-вашему.

— Спервоначала Петр Федорович большую имел удачу, — продолжал старик, — по той самой причине, что многие из солдатских командиров, хоша явно и не приставали к нему, хоша и распускали об нем славу недобрую, — знамо, боялись государыни: та тоже шутить не любила: чуть не так — в Сибирь! иль-бо другое что, не лучше Сибири! — все-таки, помня присяжную должность, несколько потрафляли ©му. Где бы, примерно, надобно выслать супротив его армии полк илыбо два, а они вышлют только роту иль-бо много что две; где бы нужно выставить супротив него целую батарею, примерно пушек двадцать-тридцать, а они, словно на смех, выставят пушченжу иль-бо много что две. Пух! Пух! — да и драла от него.