Песни в пустоту
Шрифт:
Юрий Угрюмов
Я люблю “ПТВП” слушать в самом начале концерта, когда Леха читает стихи, – мне интересно, что он думает. Дальше уже идет такой жесткий звук, слэм, все это более-менее привычно.
Александр Зайцев
Для меня Леха – очень легкий в общении человек. Как-то он мне звонит и говорит – приезжай в гости, я купил концертник Моррисси, будем смотреть. Леха вообще очень много смотрит концертные записи разных групп – он учится, ему важно, как люди ведут себя на сцене, как они взаимодействуют с залом, какова вся эта динамика общения. И вот тогда Леха мне, в сущности, открыл Моррисси. Тот пел, а Леха говорил: “Знаешь, о чем он поет?” – и читал мне текст. “Вот прикинь, это ж охуеть! Я бы в жизни такое со сцены побоялся сказать. А он не боится”. И для Лехи это вызов. Люди вроде Моррисси, Лимонова – они для Лехи огромное значение имеют. Хотя Никонов – это человек, который орал ментам со сцены, что они продажные, человек, за которым отряды ОМОНа в клубы ломились. Он не из тех, кто себя сдерживает и не говорит то, что думает.
Илья
Леха очень любит постпанк: Joy Division, Interpol и так далее. “ПТВП” даже кавер на песню “Atmosphere” играли на концертах долгое время. Музыка у него звучит дома постоянно, и самая разная. От хип-хопа до группы Ministry. А еще он большой фанат Suede.
Александр Зайцев
Мы много общались по поводу Малера, Шостаковича. Леша очень любит Малера, ходит в театр, классику слушает. А я его, соответственно, уговаривал Шостаковича со Стравинским послушать. Он читает Ницше и Пруста – но ценит еще и внешнюю сторону творчества, театр. Скажем, как выглядит и ведет себя Роберт Смит, The Cure – наверное, любимая Лешина группа. Вообще “ПТВП” – это в первую очередь про энергетику, про смыслы, которые передаются не только посредством слов, но и действиями. И это работает. Девочки, которые приходят посмотреть на чувака в перчатках обрезанных и с накрашенными глазами, где-то опосредованно получают Пруста. Ну и наоборот.
Артем Копылов
“ПТВП” из тех групп, которые делают что хотят. А Леха – очень свободный человек. И, когда я с ним общаюсь как издатель, мне тяжело, потому что он меня сразу начинает воспринимать как коммерсанта, барыгу, представителя враждебной ему культуры. Так, наверное, и должно быть. Его позиция в данном случае очень жесткая, он ничего не подписывает принципиально, и с “ПТВП” я не заключал вообще никаких договоров, все на уровне личных обязательств.
Александр Зайцев
Как-то раз, когда мы пытались поработать с Лешиными текстами, к нам приехал Троицкий. Он тогда делал музыкальную программу первого книжного фестиваля и хотел Барецкого позвать. И у нас возникла идея попробовать Барецкого с Никоновым свести вместе: Леша – такой анархист, певец революции, а Стас, наоборот, консерватор, буржуа, интересно было бы, если бы они оппонировали друг другу. Троицкий согласился, и мы приехали в Москву вчетвером. И там, на саундчеке, уже порядочно выпив, Леша, вместо того чтобы, как обычно, говорить в микрофон: “Раз-два”, стал орать: “Тридцать семь! Тридцать семь!” Потом пошли другие числа – и стало понятно, что они не абы какие, что он имеет в виду какие-то важные даты в ХХ веке. Причем понятно, что 84 он не мог не выкрикнуть – но там было и 42, например, то есть небанальные вещи. Потом он начал кричать фамилии… Нас это дико вставило. Этот саундчек превратился в исполнение новой песни, которая у нас на глазах рождалась, мы друг друга заводили буквально на физиологическом уровне. Шел дождь, мы были все пьяные, Леша швырял на пол листы бумаги, выезжал на коленях на авансцену: “Заря багровела над Петербургом!” Они с Барецким очень круто соревновались друг с другом, это была настоящая диалектика. Зрители стояли как пришибленные. И вот тогда стало понятно, что нельзя с ним ничего заранее репетировать и сочинять – нужно максимально вот эту энергетику, этот драйв спонтанности использовать. И самое интересное, что мы разъехались потом, встретились через месяц и именно это одновременно друг другу сказали. С тех пор все наше сотрудничество с Никоновым строится на том, что мы называем друг другу дату, приходим в клуб, и что-то происходит.
Артем Копылов
Каждый концерт “ПТВП” на самом деле уникален. То, что там происходит, не отрепетировано, они выходят на сцену не как на работу, а потому, что у Лехи накопилось, ему необходимо что-то высказать. У него даже по форме это выглядит иначе, чем у большинства рок-групп. Он ни на кого не ориентируется, действует исключительно по наитию. С молодыми как сейчас: они сразу начинают разговаривать так – нам нужен баннер как у тех, рубашки как у этих, контракт и так далее. Люди изначально хотят идти чьим-то путем. Но не Леха. У него все наоборот, ему вообще насрать на то, сколько народу придет, – он уже видел и две тысячи человек, и пятьдесят. Экономическая составляющая, конечно, присутствует, но у “ПТВП” даже менеджмента нет. Леха ни от чего не зависит, какие-то планы с ним строить невозможно. “Тур”, “презентация”, “сингл”, “автограф-сессия” – он всех этих слов не знает. Он не заглядывает дальше послезавтра. Наверное, поэтому “ПТВП” и не собирают стадионов. Может быть, это и хорошо.
Александр Зайцев
У Лехи такое кредо: если ты чего-то хочешь, ты это получаешь. “Я, – говорит, – могу на своем примере показать. Я был полненьким, не очень симпатичным мальчиком. И сформулировал – хочу, чтобы у меня были девушки. И получил сполна. Потом мне захотелось других удовольствий – скажем, денег и наркотиков. Как только я это себе ясно сформулировал, у меня всего этого стало достаточно. Я смог выкарабкаться, мне стало понятно, что надо еще что-то сформулировать, иначе опять куда-то скачусь. Тогда я понял, что надо след оставить”. Очевидно, что “ПТВП” – некоммерческая группа, сколько бы людей она ни собирала. Все, что Леху волнует, – воздействие на умы. Ему важно создать некое событие в культуре. Он сформулировал для себя в качестве задачи некую рок-судьбу – и ее получил.
В середине 2000-х Леха Никонов жил в крохотной мансарде в центре города с видом на бесчисленные, уходящие за горизонт крыши и иронично замечал, что в таком же месте, должно быть,
жили герои Достоевского. К 2014 году он купил себе собственную квартиру в Петербурге. Этот нехитрый житейский факт можно использовать как метафору перемен, случившихся с “ПТВП” и их лидером за последний десяток лет. Его группа давно уже выросла из неотапливаемых подвальных помещений, его самого теперь вряд ли будут принимать милиционеры прямо во время концерта – серьезный артист все-таки. Теперь “ПТВП” без особого труда могут собрать и пару тысяч человек. Теперь на их концертах легко встретить девочек-подростков в черной одежде и черном макияже – видимо, их привлекает сценический образ Никонова, который, подведя тушью глаза, выходит на сцену в обрезанных кожаных перчатках и выворачивает сердце наизнанку (в чем-то он сейчас стал похож на своего давнего кумира Роберта Смита). Теперь Никонова приглашают к сотрудничеству почтенные культурные институции. Теперь ему вручают поэтические и культурные премии. Короче говоря, имея желание, Никонова легко упрекнуть в том, что он стал частью истеблишмента, потерял хватку или просто не слишком убедительно состарился. И имеющие желание находятся. И отчасти они, наверное, правы. Но только отчасти.“Последние Танки в Париже” важны для этой книги как перемычка между 90-ми и 2000-ми, как группа, которая связала две очень разных эпохи между собой, а потому было бы не слишком уместно подробно рассказывать тут, чем Никонов и его музыканты занимались в последние годы. Тем не менее, как представляется, о многом может сказать простое перечисление последовательности фактов. В 2006-м Никонов, никогда не щадивший собственное сознание и тело, перенес серьезную операцию на легких – и еле выкарабкался обратно в мир живых. Уже через пару лет его деятельность снова набрала прежние обороты. Четыре года назад группа выпустила “Порядок вещей” – свою самую чистую и убедительную в смысле звука запись, подлинный русский экзистенциальный постпанк, в котором идеально совпали друг с другом мощный электрический грув, отчаянная мелодика и бесприютные тексты. Одновременно с этим Никонов сочинил либретто для оперы по мотивам “Медеи” Еврипида, поставленной петербуржским итальянцем Джулиано ди Капуа. Чуть позже – представил в питерской филармонии (!) театральную монодраму под названием “магбет”. А еще несколько месяцев спустя вышел в свет “Ультиматум” – злой, грязный и быстрый альбом “ПТВП”, изданный, как в старые времена, только на кассете и наглядно доказавший: Никонов и его группа не растеряли ни хватки, ни драйва, ни независимости. И преимущество Никонова нынешнего заключается именно в его непредсказуемости. Он может казаться на концертах стареющим Пьеро из трущоб, сотрудничать с новым поколением социально озабоченных рэперов, соглашаться на элитарные культурные проекты – и везде сохранять свой собственный голос. Тот самый – громкий, шепелявый, изо всех сил пытающийся выорать из легких какую-то свою важную правду.
В конце концов, само то, что “ПТВП” и их лидер дожили до наших дней, не растеряв ни энергетики, ни драйва, ни желания доказать что-то важное самим себе и тем, кто захочет услышать, – почти чудо. История Лехи Никонова – это во многом повесть о настоящем человеке, который попал в ненастоящие времена. Как ни относись к “ПТВП” нынешним, они едва ли не единственная сейчас группа, в которых чувствуется бунтарский, оголтелый, ослепительный в своих противоречиях дух тех 90-х, которым посвящена эта книга. Мятежный дух свободы, за которой, скорее всего, нет ничего, кроме пустоты и тлена, но которой и самой по себе – достаточно.
Валерий Постернак
К концу 2000-х мальчик, которым прежде был Никонов, вырос. Из дикого подростка начали проступать черты думающей личности, на место радикальных политических кричалок пришли сложные поэтические образы. Помню, после выхода “Зеркала” Леха жаловался, что альбом не принимают старые поклонники, но потом оговаривался: мол, так всегда было, потом поймут. Но тут старый принцип, похоже, не сработал – Леха повзрослел на пару десятков лет за два-три года, а его традиционная публика осталась на все том же уровне развития. Догнать Леху уже невозможно. Он перемежает свои тексты цитатами из Рембо, Бодлера и даже Некрасова, переиначивает Ницше, проецирует образы Селина. А публика требует, чтобы он в тысячный раз орал что-то типа “жизнь – говно” и “все мусора – козлы”. Старая публика хочет старого Леху, а новая у него так и не появилась – он сам отталкивал ее как мог, и она давно решила, что Леха делает дерьмо для тупых подростков.
Джулиано Ди Капуа
Идея оперы “Медея” у нас изначально была связана с грузино-российской войной 2008 года и с тем, во что это вылилось в России, – от погромов до мер, принятых властями. Мне хотелось в связи с этим сюжетом говорить о том, что происходит здесь и сейчас. Но не шло. Вот не шло. Каких только авторов я не перепробовал. А потом я узнал про Леху – у него тогда был проект Germinal в театре “Антресоль”. Достал его телефон, поехал к нему, вкратце описал, что мне надо, – и дальше начался настоящий рок-н-ролл: он, вообще с трудом вспомнив исходный миф, за ночь написал блистательный, очень кайфовый манифест. Он вообще умопомрачительной скорости ума человек, чрезвычайно работоспособный и талантливый, к тому же он чувствует, что может очень широко применять свой дар, и делает это. Меня в нем подкупает то, что он не считает свою публику глупее себя, общается с ней на равных. А надо понимать, что общаться с Никоновым на равных тяжело. Это надо помнить Шопенгауэра, Кьеркегора, Розанова, Бердяева… У тебя после трех минут начинает дым валить из башки, человек с такой скоростью бросается цитатами, что, блядь, пиздануться. И, когда он из песни в песню повторяет слово “ничто”, ты в какой-то момент понимаешь, что это то самое ничто, которое было у Шопенгауэра, которое надо преодолеть и так далее. Хотя можно этого и не знать – и все равно песня в тебя попадет. Потому что Леха говорит только то, что хочет сказать. Для меня это следующий большой русский рок-музыкант после “Зоопарка” – и там и там в центре всего абсолютно честный человек.