Песня длиною в жизнь

Эдит разразилась громким смехом.

— Нет, не от тебя, а от… — Она остановилась и схватила визитку, которая была доставлена с одним из букетов. На визитке значилось: «От мсье Рауля Бретона с супругой». — Это мои музыкальные издатели, и их участие очень важно для меня.

— Не так, конечно, как мое. — сказал он, ухмыляясь. — Знаешь, букет роз — это жест вежливости, несколько старомодный поклон великому художнику, но, на мой взгляд, это слишком официально…

Он сделал паузу, ожидая ее реакции.

— Ага, — сказала она, стиснув зубы, чтобы не смеяться.

— А вот одна роза — это жест любви. Он говорит больше тысяч слов… Или тысяч роз.

— Это ты хорошо сказал, — поддакнула Симона где-то на заднем плане.

Эдит их не слушала. Слова Ива эхом отзывались в ней, пока она крутила розу между пальцами. «Жизнь может быть похожа на розу, — размышляла она. — Тогда она светится теми же цветами, что и самый романтический закат». Если бы ей пришлось описывать свои чувства, испытанные ранее на сцене, когда она ощущала, как ее обнимает музыка, обволакивает свет, когда с ней ее аудитория, на ум пришел бы именно этот розовый цвет. Такой, как ее любовь к Иву. Она посмотрела на него и, не опуская взгляда, попыталась рассказать ему все, что сейчас пронеслось в ее голове.

— Хммм… — Симона откашлялась.

Внезапно дверь в гримерку Эдит распахнулась, и без всякого стука, едва дыша, ворвался Луи.

— Это невероятно. Полиция должна сдерживать толпу перед сценой, поскольку там такая давка! Все хотят видеть тебя и Ива. И пресса тоже. Вы оба, уж будьте уверены, завтра окажетесь на первых полосах каждой газеты.

Эдит кивнула.

— Что ж, тогда давай в бой!

— Подожди! — Ив взял букет роз, подаренный семейством Бретон, и вложил его в руки Эдит. — Несмотря ни на что, это смотрится на фотографиях лучше, чем одна роза.

— Вуаля! — ответила она с улыбкой. — Теперь ты понял, зачем это надо.

На следующий день на первых страницах газет были фотографии не Эдит Пиаф и Ива Монтана, а премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, президента США Франклина Рузвельта и советского лидера Иосифа Сталина. Заголовки пестрили новостями с Ялтинской конференции. Эдит, Ив и Симона пролистывали статьи, посвященные войне, послевоенному устройству Германии или ужасному голоду на севере Французского Индокитая. Они долго шуршали газетами, пока наконец не нашли интересующие их новости.

— Прочти это, Эдит! — закричал он и процитировал почти срывающимся голосом: — «Имя, которое никогда не забудется, Ив Монтан…» — Он вскочил со стула и подпрыгнул вверх, как маленький мальчик, забивший свой первый гол. — Боже, это про меня!

— Слушай, тут тоже, — сказала Симона. — «У нас родилась звезда».

— Эдит, у меня получилось!

— Вот так это и бывает, — спокойно сказала она.

Она знала эту лихорадку, рождавшуюся в ответ на публикации, гораздо дольше, чем он, и та больше не сбивала ее с ног.

— «Речь идет о революции в шансоне…»

Он прыгал и танцевал вокруг софы, на которой полулежала Эдит.

— Ты была права, Малышка. И теперь наконец все остальные тоже это осознают.

— Да, я знаю.

— По крайней мере, парижане не такие идиоты, как жители провинции.

Симона тихонько присвистнула.

На мгновение в гостиничном номере стало тихо.

Эдит молча смотрела на своего протеже, который был ее любовником, а теперь стал звездой. Люди любили его за то, как искренне и доступно он рассказывал своими песнями о таких простых жизненных вещах, как горе и счастье. Ее мысли путались, она гадала, как далеко сможет зайти, чтобы погасить его буйную радость. Она не хотела его обидеть, но предпочла все же сказать правду.

На удивление холодным голосом она произнесла:

— Не теряй голову. Помни — то, что находит признание в Париже, рождается в провинции. И без нашего тура, со всеми его неудачами, ты не смог бы улучшить свою программу.

Неосознанно она чуть было не сказала: «Мы не смогли бы улучшить твою программу», хотя намек на их совместную работу буквально повис на кончике языка.

— Тебе не испортить мне радость.

Ив прыгнул к Симоне и закружился, словно пытаясь сделать пируэт.

— Сколько раз меня вызывали на бис, Момона? Тринадцать, не так ли?

— Да, тринадцать, — подтвердила Симона.

— Эдит, меня тринадцать раз вызывали на бис! Тринадцать! Симона их посчитала.

— Я тоже посчитала, Ив. Их действительно было тринадцать.

Он был счастлив до глубины души. Но впервые за несколько прошедших месяцев она почувствовала что-то вроде превосходства. Это было не превосходство музыканта, а превосходство старшего и более опытного человека. Она давно испытала все то, что чувствовал сейчас Ив. Он хотел дотянуться до неба, где она уже была королевой.

«Перекипело, — подумала она, — вероятно, этого, что со мной произошло. У меня уже нет таких эмоций. Я видела это слишком часто».

Желание, возможно, даже необходимость попробовать что-то совершенно новое поразили ее, как вспышка молнии. Мелодия возникла у нее в голове как ливень, состоящий из искр, как фейерверк. Не имея возможности правильно понять эту идею, она решила, что сможет сама сочинять музыку. Не просто петь. Искать такую музыку, которая окажется правильной. Изобретать. Сочинять. Несмотря на тесное сотрудничество с Гитой, она не очень хорошо понимала, как все это делается. Справедливости ради, Эдит и ноты не умела толком читать, но сама мысль ей очень понравилась. Впрочем, энтузиазм Эдит по поводу новой идеи, как и увиденный ею сверкающий фейерверк, буквально через мгновенье растворился в темноте.

Ив протянул ей руку.

— Давай же танцевать!

Она улыбнулась и покачала головой.

— Не получится. У нас здесь нет ни оркестра, ни пластинок.

— Это пустяки. Мы будем петь. Дуэтом. Эдит, я хочу спеть с тобой шансон, — решил он, поднял ее с дивана, обнял и начал напевать вальс. Эдит подключилась. Он вальсировал с ней через всю гостиную, а Симона в восторге хлопала в такт.

ГЛАВА 5

Программа была настолько успешной, что Эдит и Ив захотели ее продлить. Поскольку с середины марта театр «Л’Этуаль» был уже забронирован другими исполнителями, Луи организовал «переезд» в «Казино Монпарнас» — замечательный театр оперетты в Четырнадцатом округе Парижа. В выходной между последним выступлением в старом концертном зале и первым выступлением в новом они пошли в кино, как Эдит и обещала Жану Кокто.

Мировая премьера художественного фильма «Дети Олимпа» произвела такой фурор, что прошла при полном аншлаге в двух кинотеатрах одновременно, несмотря на огромную длину очереди и цену в восемьдесят франков за билет. Эдит решила отказаться от «Синема Мадлен» в пользу «Синема Колизей» на Елисейских полях, поскольку не была там очень давно. Четыре года в нем крутили исключительно фильмы киностудии UFA^[71] для немецких солдат.

Казалось, весь Париж горел желанием посмотреть фильм, снятый в тяжелейших условиях оккупации и завершенный только благодаря находчивости тех, кто был причастен к его созданию. Эдит слышала, что Жак Превер скрыл некоторые моменты от немецкой цензуры и тем самым подверг свою жизнь опасности.