Песня для тумана

Но к Ульву она всегда приходила маленькой женщиной с грозовыми глазами. Той, кого Бард увидел, разбив свою арфу. Той, что держал на руках, прижимая к груди, как величайшее сокровище. Той, которую…

— Я просил своё сердце позаботиться о тебе. Защитить от любого, кто может причинить тебе вред. В первую очередь, от меня.

— Дурак, — ответила Мэб и ушла. Но Ульв знал, что в Бельтайн его солнце, пусть ненадолго, но снова взойдёт.

Цверг лежал на спине и разглядывал звёзды, вспоминая, как королева украшала ими платье. Это требовало терпения и ловкости. И как бы ни был холоден тон повелительницы фей, какими бы насмешками не осыпала она беглого Барда, он видел, что Мэб старалась ради него. И был за это благодарен. Он тратил месяцы, а то и все полгода, чтобы разгадать тайное послание, заключённое в сочетании созвездий или прочитать руны, в которые складывались ягодки омелы, рассыпанные небрежной рукой. Как правило, это была ещё одна насмешка. И снова он был этому рад. Потому что это предвещало ещё один рассвет.

Не будет больше восходов. Сожги Ульв хоть тысячу свечей, это не разгонит ночь. «Мне незачем больше приходить к тебе», сказала она так, что Бард понял — это конец. Конец затянувшейся игре косых взглядов и двусмысленных слов, конец предвкушениям, надеждам на очередную встречу. Грань между мирами пала. И значило это, что воля королевы фей оказалась сильнее сердца цверга. Или что сам несчастный бард стал ей безразличен, а потому и не опасен. В любом случае, Мэб действительно больше нет надобности приходить. Как же повезло Альвису! Отобрав у него Труд, ему, по крайней мере, позволили окаменеть!

Из этих размышлений Ульва вывел удар ногой в рёбра. Альвгейр сдавленно прошипел ругательство: палец зашиб.

— Погоди каменеть, урод, — сказал он, будто прочитал мысли цверга, — я тебе сначала все кости переломаю!

Ульв не ответил, хотя и перевёл на ши безразличный взгляд.

— Зачем? — бесновался Альвгейр, в кровь сбивая костяшки пальцев об острые скулы цверга. — Зачем ты заколдовад мою дочь? Ладно, меня ненавидишь, так мстил бы мне, ребёнок-то тут причём? Гад ползучий, ты ей жизнь поломал! Вот так, ради забавы!

— Я? — удивление цверга оказалось таким искренним, что остановило заново занесённую ногу ярла.

— Я ведь в самом деле их с Эриком поженить думал, — Альвгейр тяжело опустился на землю. Поёжился от сырости и мимолётно позавидовал неприхотливому Брокксону, с одинаковым удобством устраивавшемуся и на пуховой перине, и на голом камне. — Они друг друга любят… любили. Пока ты не вмешался. Походя, не задумываясь. Что тебе, альву, чувства какой-то девчонки? Сказал слово — вот она по тебе сохнет. Так хоть бы отпустил теперь, когда нет нужды при себе держать дольше. Сердца у тебя нет!

— Сердца нет, — глухо согласился Ульв. — Сам бы рад от Сигрид избавиться. Душно с ней. Не могу.

— Да уж вижу, — зло выплюнул ши-полукровка. — Ты и встать-то не в состоянии, куда уж тут петь! И, знаешь, поделом!..

— Нет, — цверг продолжал безучастно глядеть на звёзды.

— Нет?

— Никогда не умел вызывать или гасить чувства. Ты меня с богиней любви спутал.

— А Хельга? — Альвгейр вцепился в рубаху зятя и приподнял его над землёй. Швы жалобно затрещали. — А… я?

— Ты ей и так нравился, — Ульв поморщился. — Этого слепой только не заметил бы. Ну или ослеплённый страстью.

— Тогда почему замуж отказалась идти? Я же… три раза.

— Да дурак ты потому что. Свататься не умеешь. Надо было к родителям с подарками идти. И хирд чтоб за спиной стоял. И земля своя… любовь любовью, а Хельга была девушка практичная.

— Да она мне чуть глаза не выцарапала, когда…

— Ты её отца убил.

Альвгейр разжал пальцы. Ульв брякнулся головой оземь.

— Так Сигрид… сама, что ли?

— Я пел, ей, но… для неё и Эрика. Работало. Ты прав: они друг друга любили. Тогда.

— А сейчас?

Бард вдруг хрипло рассмеялся. Зло и страшно, так, что Альвгейр даже отодвинулся.

— Думаю, нет. Любовь на расстоянии долго не живёт. Особенно женская. Кто под руку подвернулся, того и осчастливила. Не викинг, так цверг, не цверг так… найдёт себе кого-нибудь ещё. — Он даже попытался приподняться, чтобы взглянуть на ярла. — Друида какого-нибудь королевской крови, — Ульв снова зашёлся смехом, — Рыжего! — упал на камни, скорчился, будто хотел свернуться кольцом, как змея. Альвгейр попытался его развернуть, но встретил неожиданное сопротивление. И понял, что враг детства попросту прячет лицо, а точнее, стекающие по щекам слёзы. — Рыжего…

***

По щекам девицы текли слёзы, но, странное дело, это её не портило, даже напротив.

— Отчего ты плачешь, красавица? — заботливо спросил Рене, не покривив душой — такой дивной фигурки ему не приходилось видеть ни разу в жизни. Оценить её он мог в полной мере, потому что незнакомка была облачена в одну сорочку, к тому же развязавшуюся на груди. И хоть лето ещё не пошло на убыль, а всё-таки ночь! Рене самого бросило в дрожь. Хотя, возможно, дело и не в холоде.

— Расчёску! Я потеряла свою расчёску! — всхлипнула девица, напоказ просеивая пальцами длинные, до пят, тёмные пряди — в свете луны не разглядеть, какого они цвета. Что-то такое про расчёску рыжий коротышка говорил… отдать ей надо было? Или самому расчесать? Расчёски при себе у епископа, разумеется, не оказалось — не будет же церковник, образованный человек, всерьёз принимать болтовню какого-то ирландца! Но и не до кладов теперь. Да что там, такая девица — сама клад! И нет, Рене даже в мыслях не имел продавать красотку этим варварам-викингам! Разве что заупрямится… насилия епископ не любил. И, будучи мужчиной довольно привлекательным, в отношении женщин себе не позволял.

— Идём, дитя моё, — глубоким, хорошо поставленным на проповедях голосом произнёс Рене, — я провожу тебя в наш лагерь. Тебя нужно согреть…

— Согреть? — просияла незнакомка, быстрым движением отирая слёзы. — Зачем же далеко ходить?

***

Сначала Теодор вполголоса костерил дезертиров. Но теперь, когда маленький отряд сбился вокруг него, а вместо блаженной сонливости на лицах оставшихся солдат читался неприкрытый ужас, поменял мнение о пропавших подчинённых. Кольчуги, которые натягивали на себя христиане, и мечи, опоясывавшие их, словно прочищали мозги, отгоняя туман спокойствия. И теперь поредевшее воинство сплотилось вокруг храмовника в белом плаще, как будто именно он, а не Папа Римский был воплощением святого Петра на грешной земле. «Папа — в Риме» — эта мысль отчётливо выгравировалась на радужках глаз, в отражениях на лезвиях мечей.

— Этот туман, мес-сир… — икая от волнения, монах сам не заметил, как повысил Теодора до магистра тамплиеров, — туман…

— Что с ним не так? — рявкнул рыцарь, которого странное поведение подчинённых тревожило едва ли не сильнее пропажи епископа.

— Мы слишком близко к Холмам, мессир, — срывающимся шёпотом сообщил местный уроженец. — Не следовало нам идти через лес…

— Не следовало, — угрюмо подтвердил храмовник, мрачно оглядывая построение. Чтоб ты пропал, упрямый осёл епископ! Впрочем, чего это он? Упрямый осёл действительно пропал. А отвечать за это придётся Теодору. «Если Теодор отсюда выберется», — мелькнула малодушная мысль, но рыцарь усилием воли отогнал её от себя. Чего-чего, а воли и гордости храмовнику не занимать. — Прорвёмся, — процедил он, едва разжимая зубы. — И не в такие передряги попадал.

И уже в голос добавил:

— Сомкнуть строй! Полукругом, плечо в плечо. На полшага друг от друга не отходить! Смотреть в оба! Через одного нести горящие ветки. Остальным держать оружие наготове. По моей команде сомкнуть кольцо вокруг лучников. Лучникам стрелять подожжёнными стрелами. Ясно?

— Ясно!!! — радостно гаркнул отряд. Сейчас они готовы были расцеловать самоуверенного франка. И именно за эту уверенность, которой теперь отчаянно не хватало. Лишь один лучник, уже пожилой, но до сих пор сохранивший зоркость глаз и силу рук, сказал тихо: «Что им огонь? Тут железо нужно». И Теодор его услышал.