Песня горна

Но он – не ошибся.

Здравствуй, Динь.

Это я – дядя Кеша. Иннокентий Валерьевич Немига, директор и воспитатель (а также много кто ещё) Первого Балхашского семейного детского дома. Мы тут все, как говорится. Только Ёрш сбежал сразу. Я, если честно, не ожидал. Обидно. И не пропадёт, не малолетка уже, а вот попасть в неприятности может. Ищем, конечно, но я думаю: он уже далеко.

Вообще-то ты гад, Динь. Если так, по уму. Если к тебе посреди ночи «фурики» вламываются, то как-то не думаешь, знаешь, что они пирожки принесли и добра хотят. Но знаешь: катаракта – штука такая. Лучше оперировать. Иначе так и проходишь всю жизнь, подозрительно вглядываясь, в сером тумане.

Наши тебе все привет передают. Особенно Спичка за тобой скулит. И Книга тоже скучает очень. Да и остальные часто вспоминают. Но, если приедешь – для порядка сначала точно побьют. А я оттаскивать не стану.

Хотя… тебя, наверное, не очень-то побьёшь. А?

Ведь у меня пару раз мелькало подозрение. Уверенность почти. А потом гляжу – ничего пацан не делает, не агитирует, на баррикады не зовёт. И успокоился. Уже не в первый раз, в общем-то, успокоился. Надо мной особо не каплет, и ладно.

Динь. Ты приезжай к нам, правда. Игорь-пионер тоже про тебя всё время спрашивает – мол, мало поговорили в гостинице. Сам приезжай, или со своими пионерами. Мы тут теперь про тебя всё знаем. Книга себя по лбу лупит, аж гул идёт – он, оказывается, твой портрет видел где-то в газете, но, конечно, и подумать не мог, что там – ты. Да и память на лица у него – сам знаешь. Это не книжки запоминать.

Короче, приезжай. У нас тут и вообще почище стало, хотя, конечно, много чего ещё надо трясти. Ну, или успокоиться и просто жить. Не каплет же. Только, кажется, всё больше людей на это не настроены. И про это тоже поговорим.

Приезжай!

Спасибо, Динь-Имперец.

– Денис.

Мальчишка опустил письмо и поднял голову. Его окликал Балаганов. Александр Остапович стоял возле калитки – со своей новенькой камерой на ремне, только не в руке, а через плечо. Увидев, что Денис смотрит на него, редактор спросил – странно негромко и непонятно как-то:

– Я войду?

– Я… – Денис хотел сказать, что спешит, но потом кивнул: – Конечно.

Тщательно сложил и убрал в конверт письмо дяди Кеши.

Балаганов вошёл. Откуда-то тут же появился Презик, но, к удивлению Дениса, не стал конвоировать гостя, а сел около флагштока и задумчиво опустил морду. Александр Остапович, поддёрнув лёгкие брюки, сел на крыльцо рядом с мальчишкой, взял журнал. Посмотрел на разворот, осторожно, бережно положил обратно. Не закрывая. Денис почему-то ощутил толчок благодарности. Ему не хотелось прятать лицо Генки. Хотя это было по-детски глупо так думать.

– Я знаю, ты меня не очень перевариваешь, – сказал редактор и грустно улыбнулся. Денис упорно молчал, глядя перед собой, показывая всем видом своим, что сидит и слушает только из вежливости. – За дело. Я не знаю, поймёшь ли ты…

– Пойму – что? – резко спросил Денис, наклоняясь вперёд и по-прежнему не глядя на нежданного гостя.

– Что я такое, – ровно проговорил Балаганов. – Твой отец при первом знакомстве сказал про «жареную пену», помнишь? – Денис отрывисто кивнул. – Правильно он сказал. Вся моя жизнь – сенсация. Найти, схватить, подать. Если нечего – то раздуть. И при этом никому серьёзному на ногу не наступить. Искусство, если хочешь знать.

Денис усмехнулся углом рта. Промолчал. Ему хотелось, чтобы Балаганов ушёл. Но тот не уходил…

– Журналист-то я на самом деле хороший. Это ведь только кажется, что посёлок маленький, пост невелик… А «Энергия» посёлку и моей газете большое значение придавала. Ты старые подшивки читал?

– Нет, – отрезал Денис.

– А зря. Олег читал, спроси у него, что он думает.

– Александр Остапович…

– Денис, ты дослушай, пожалуйста… Я и при вас точно так же жить собирался. Ну поменялась власть. Ну и что? Да вот и ты… Скажи честно: разве объективно сейчас моя газета не на Империю работает? И хорошо работает? Вот уже больше полугода? – Денис промолчал, и Балаганов подытожил: – Ну вот видишь. Ты согласен.

– Ничего я… – Денис вдруг взбеленился, резко повернулся к соседу по ступеньке. – Ну да. И что с того? Вы-то сами…

– Да, я сам, – Балаганов покачал камеру за ремень. – Я сейчас из больницы. Там твоя мать вскрытие делала… Этот мальчик умер после первой пули. Ты ведь сказал, что видел – он после первого выстрела двигался и говорил что-то?

– Я сказал то, что было, Александр Остапович. – Денис тяжело дышал от злости.

– То, что было… – Балаганов странно улыбнулся. – Когда мне было столько лет, сколько тебе, я написал в газету – в эту самую, нашу, она и тогда была – заметку. Про рабочих. Знакомые мальчишки из шахтёров рассказали кое-что… тогда у нас как раз двоих похоронили. Я написал. Не мог не написать. Её не напечатали, хотя она была написана хорошим языком. Даже по нынешним моим критериям. Хорошим языком и – с сердцем. Первый и последний раз – с сердцем… А меня избили в школьном туалете. Не очень сильно. Но хватило, чтобы я испугался. На всю жизнь. А сейчас я понял, что она в сущности кончилась, эта жизнь. Отрочество, молодость… самые важные годы я потратил на то, чтобы стать, кем стал. Да, я стал. И сейчас мой маленький сын… любимый сын… меня часто не понимает. Вы тут год, и он не понимает меня. И я… я сам себя перестал…

Балаганов неожиданно тяжело поднялся.

– Мне уже не отмыться, даже если начну из кожи вон лезть, – сказал он, глядя на тоже поднявшегося Дениса. – Потому что теперь в любом случае скажут: он за их – за вашей – спиной смелый, их не было – он за другими хозяевами ходил. Так и скажут. И будут так думать. Все. Но я хочу, чтобы ты знал. Вот ты, чтобы знал и своим сказал… Я попробую опять писать сердцем. И газетой руководить – сердцем. Я сегодня понял, что оно у меня ещё живо. И это, оказывается, больно. Но без этого, наверное, никак.

Он нелепо пожал плечами, улыбнулся, опять качнул камеру, повисшую на бедре. Повернулся и пошёл к калитке. Денис ошарашенно глядел ему вслед.

Проходя мимо Презика, Балаганов мельком погладил того по крутому лбу.

Пёс не отдёрнул головы. И, помахивая хвостом, проводил редактора «Нашего светоча» до калитки. А потом стоял у калитки, глядел вслед и одобрительно махал хвостом.

Денис поднялся, чтобы войти в дом.

* * *

Генку хоронили третьего мая.

День был пасмурный, душный, сырой, хоть и не шёл дождь – уже хорошо. Дениса преследовала идиотская мысль, что жаль – не дотянули со всем этим до восьмомайского Дня Памяти Предков, было бы лучше. Он готов был себя излупить за кретинизм этой мысли, но она сидела в голове, как кривой горячий осколок в ране.

Ишимова провожал не то что весь посёлок – люди собрались со всех окрестностей. В огромной текущей по улицам Седьмого Горного людской лаве многие плакали. Но – не пионеры. Они, шедшие сразу за гробом, за семьёй Генки, плакать себе запретили.

Кто-то вспомнил, что Генка на этот Новый год, когда дурачились в отряде, твёрдо заявил, что не хочет, чтобы после смерти его закапывали в землю – мол, ему и шахт хватило, под землю он больше никогда не полезет. В Империи сожжение умерших уже давно было практически правилом – если только кто-то не оставлял ясно выраженной воли, что хочет быть похороненным как-то иначе – но в Семиречье такой обычай ещё не был распространён, хотя кремационную площадку с «пушкой» тут построили ещё в конце прошлого лета. Поэтому Денис удивился, когда заставил себя подойти к родителям Генки и завёл об этом разговор. Ему казалось, что на него сейчас закричат, начнут ругаться – лезет с какими-то глупостями. И даже опешил, когда Ишимов-старший просто кивнул, а мать Генки, всхлипывая, сказала: