Песня горна

Впервые в жизни Денис подумал о своём галстуке, как о треугольном куске красной ткани. Всего лишь. Всего лишь куске красной ткани.

– Сними и брось, – тихо сказал Шульце. Денис увидел, какие у него страшные глаза. В них была ненависть. Только ненависть. Глубокая. Осознанная. Всеобъемлющая и обжигающая ненависть к Денису… нет, к тому миру, который олицетворял Денис и которого не было здесь, чтобы защитить мальчишку. От этой ненависти Денис оледенел. – Сними и брось.

Но на самом краешке ненависти Денис увидел…

…страх.

Как тогда. В подземелье клиники. В других глазах.

Шульце боялся. Боялся ответа Дениса. И того мира, которого не было здесь, – боялся. И если сейчас сделать, как он сказал, то…

– Не сниму, – спокойным и ясным голосом ответил Денис. И даже чуть улыбнулся, потому что увидел, как Шульце отчётливо изумился. «Не ожидал, – весело подумал мальчишка. – Не ожидал ты этого, гад ползучий. Крыса. Но тут же понял, что радоваться нечему».

– Снимешь, – сказал Шульце. И размял пальцы.

Денис не успел убрать голову – ладонь Шульце ударила по щеке мальчишки с такой быстротой и силой, что Денис услышал настоящий взрыв, а потом наполовину оглох, и вся левая сторона лица онемела. На ногах он устоял только потому, что его удержали охранники: поймали и оттолкнули.

– Снимай, – скучно сказал Шульце.

От страха Денис не чувствовал боли. От страха… но отводить взгляд было нельзя, и мальчишка, помотав головой, посмотрел прямо в глаза Шульце. Сморгнул – из левого глаза текли слёзы.

– Не сниму, – сказал он тише, но по-прежнему ясно.

Шульце отшагнул. И кивнул конвоирам:

– Бейте его.

«Серёжка, помоги мне, Серёжка, – успел подумать Денис, прежде чем страшный удар ногой в рёбра швырнул его на пол. – Серёжка…»

* * *

Если бы Шульце потребовал чего-то другого – да хоть вылизывать ему ботинки! – то, наверное, на вторые или третьи сутки Денис согласился, лишь бы прекратились мучения. Ну… он терпел. Долго. Сколько мог. И сперва даже терпел молча, не кричал. И даже когда начал кричать, то просто орал, не унижаясь до просьб.

Всё было просто.

Они сто раз могли сорвать галстук с мальчишки силой.

Но им нужно было, чтобы мальчишка снял галстук сам. Мальчишка не снимал – и его били. Били третий день. Били зверски – и в то же время очень умело, чтобы случайно не убить. А под вечер пускали в ход небольшую батарею с похожим на змеиное жало оголённым на концах раздвоенным проводком – или просто зажигалку. Без особого энтузиазма, дозированно, чтобы Денис вспоминал об этом до утра.

Всё было просто. Правда – очень просто.

Шульце предложил то, видимо, единственное, чего Денис не мог сделать ни при каких условиях…

…На четвёртое утро Денис уже практически ничего не соображал от побоев и пыток – и только тихо съёживался, дрожа, на полу своей узкой и длинной камеры, какого-то штрека или чего-то вроде этого, когда кто-то входил. (Судя по всему, банда обосновалась в старых, ещё времён Серых Войн, разработках лазурита и малахита, которые вёл тогда здесь Уйгурский Каганат для своих «тысячутысячлетних» построек в Верном.) Слабеньким волоском разбитой электролампочки в такие секунды в глубине помутившегося сознания на миг вспыхивала надежда: его пришли убить, его сейчас убьют, сейчас всё кончится…

Но нет. НИЧЕГО не кончалось. У этого не было конца.

Сейчас он согласился бы ответить на любые вопросы, сделать всё, что угодно, – лишь бы прекратились мучения. Но его никто ни о чём не спрашивал и никто ничего не предлагал. Кроме одного. Но как раз это он не мог сделать.

Никак не мог.

Лёжа на полу, Денис смотрел на стену. Он разговаривал с тем единственным реальным человеком, который ещё помнился ему, – человеком в окружении чудовищ.

«Серёжка, я больше не могу, Серёжка. Я не знал, что это так страшно и больно. Я столько терпел, я терпел дольше, чем ты. Но я совсем уже не могу и ничего не помогает. Я думаю только о том, как мне больно, я ненавижу свой галстук, из-за которого мне больно!»

«А жить потом ты сможешь», – беспощадно спросил Серёжка.

«Но я и сейчас не могу, – возразил Денис. – Я не могу так жить. Мне больно».

Серёжка молчал, и Денис испугался, что он ушёл. Позвал вслух:

– Серёжка! Не уходи, не бросай меня!

Неожиданно он ощутил прилив сил. И подумал, что это, наверное, перед смертью. Сейчас за ним опять придут… а он мёртв. Хоть что-то радостное.

Тяжело двигаясь, он поднялся на четвереньки. Встать в рост не смог, только поелозил пальцами по стене. Ему хотелось как-то ускорить процесс… а ещё – чтобы движения не были бессмысленными. Он всмотрелся в темноту штрека – и неожиданно увидел впереди свет. Косой тонкий луч падал откуда-то сверху наискось. То ли раньше Денис не замечал его от боли, то ли снаружи не было солнца… впрочем – всё равно. Так, на четвереньках, он пополз к этому лучу, ясно понимая, что доползёт и умрёт. Но это уже было счастьем – умереть, ощущая солнечный свет на лице.

Ему казалось, что луч вот-вот исчезнет. И, когда он добрался до света, то это было чудом. Само по себе уже было чудом.

Солнце пробивалось в трещину в стене – не шире ладони Володьки, которого Денис сейчас отчётливо вспомнил. Дальше хода не было, только комковатая спрессованная стена породы. Видимо, когда-то тут произошёл взрыв – наверное, ещё даже до уйгуров, когда только-только образовывались эти горы…

…нет. Стоп. Что это? Какие-то… ящики, доски, что ли?

С присвистом дыша, Денис повалился на эти обломки. Поелозил среди них. Ящики, да. Старые. Кто-то вскрывал их. Света сверху хватало, чтобы всё это разглядеть, но Денис обязательно пропустил бы покрытый серой пылью листок в одном из разбитых ящиков. Но листок попал ему под пальцы, и Денис почти машинально поднял эту бумагу, стряхнул с неё густую пыль и поднёс к золотистой струйке живого света сверху.

Торопливо бежали по листу строчки – неожиданно ровные и чёткие, которым время, казалось, придало дополнительную стойкость и сделало вечными…

Сейчас они ворвутся. Ломают внешнюю дверь. Командир и все убиты. Радиация очень сильная. Земля всё ещё трясётся. Мы сделали так, что женщины и младшие смогли уйти в горы. В обход. Они не должны заболеть. Мы всё приняли на себя. Снег тут ещё неглубокий, и они смогут уйти, но скоро завалит перевалы, их не смогут преследовать, и они спасутся. Не может быть, чтобы это навечно и что всё зря. Нас разбили около околицы. Сюда добрались пятеро; теперь я остался один. Я ранен, но это не страшно, потому что я всё придумал. Тут ящики, я смотрел – в них взрывчатка, много взрывчатки, осталась с тех пор, когда спускали лавины и били туннели. Я оттащил её подальше. Сейчас пойду туда… Когда они ворвутся и пройдут вглубь за мной, я брошу в ящики гранату, у меня есть одна. Ни о чём не жалею, кроме… нет, я ни о чём не жалею, только хочу увидеть солнце. Прощайте все. Солнышко, прощай. И возвращайся к нам. Боец ополченческого отряда «Верные» Рудин. Я Генка Рудин из 26-й школы, мне четырнадцать лет. Всегда будет четырнадцать лет. Мне не страшно.

Денис осторожно перевернул лист. Там была картинка, рисунок – выгнувшись назад и закрыв лицо руками, на красный песок падал светловолосый мальчик. То ли падал, то ли пытался взлететь в белое небо… Неподалёку бежал, увязая в песке, человек с револьвером в руках – вроде бы лётчик. А перед ним струилась прочь почти неразличимая маленькая змейка…

Рисунок был чёткий, и строчки на обороте – тоже. И чёткой была надпись в левом нижнем углу:

Гена Рудин,

26-я школа, 7 класс.

«Маленький принц».