Песочные часы

На пляже Женька вела себя скромнее. Чувствовалось, что она старается перенимать жесты, слова, интонации «культурного обхождения». Может быть, именно это стремление не быть ни в чем похожей на деревенскую, вызывало у окружающих ироническое отношение к Женьке. Особенно у старших.

Зато когда она поднималась с травы и, покачивая бедрами, медленно направлялась к реке, мне становилось обидно, что я — не Женька.

Она подходила к краю берега и некоторое время стояла, давая всласть полюбоваться своей точеной фигурой. Казалось, сейчас она красиво выгнется, подпрыгнет и врежется в воду ласточкой.

Но здесь и кончалось короткое Женькино могущество. Нырять она не могла — боялась размазать ресницы и испортить прическу. Постояв, она садилась на корточки, опускала в воду одну ногу, потом другую, осторожно погружалась и плыла по-собачьи, высоко задирая голову, чтобы не попали в лицо брызги.

Подражая Женьке, вставала и я и тоже медленно шла к воде, краем глаза наблюдая за Сережей. Но тут все было бесполезно. Он даже не оборачивался в мою сторону. А если и оборачивался, то только затем, чтобы взглянуть: кто это там бредет мимо? А! Ничего интересного.

Чтобы показать ему, что и он мне так же безразличен, я иногда, забрав полотенце и сарафан, демонстративно уходила с омута, когда все еще вовсю купались. Вряд ли он замечал мой уход, равно как и появление, но мне важно было доказать самой себе свою независимость.

И вот я иду босиком вдоль берега по горячей тропинке, горькое чувство неразделенной любви смешивается со сладостным ощущением бесконечности времени, в котором, я мечтаю, будет когда-нибудь разделенная любовь.

…Я сажусь на теплый шершавый ствол ивы, наклонившийся низко над речкой, опускаю ноги в чистую, чуть коричневатую воду, на которой лежат глянцевые круглые листья, а между ними сияют скульптурно неподвижные белые лилии. Слышу, как перешептываются узкие листья ивы, с одной стороны темно-зеленые, с другой — серебристо-серые, бархатистые. Мальки щекочут мне ноги. Я смотрю на свое текучее отражение в воде, на быстро плывущие белые облака в синем небе, болтаю в воде ногами и чувствую, что эти минуты, может быть, самый богатый подарок, который дарит мне лето.

Я думаю о том, что таких минут, как эти, не много бывает в человеческой жизни, и нужно запомнить их, взять их с собой в долгую дорогу, спрятать понадежнее, например, в мамины песочные часы, в золотистый песок утекающего времени. Это только кажется, что оно утекает, а на самом деле оно оседает памятью на дно сосуда. Перевернешь сосуд — и снова можно вернуться в этот день, услышать звенящую тишину, увидеть лилии на воде, вдохнуть запах луговых цветов. И так можно столько раз, сколько захочешь.

Посидев, я отправляюсь дальше, на маленький песчаный пляжик, где купаются только женщины с детьми. В этом месте речка в самом глубоком месте — по плечики. В чистой прибрежной воде стайками пасутся мальки. Дети ловят их панамками, роют в песке ямки, заполняющиеся водой, и пускают туда рыбок.

Пляжик, как забором, окружен густым ольховым кустарником и скрыт от взглядов тех, кто идет поверху, по тропинке. Он считается женским. Здесь женщины могут раздеться догола. Загорать в купальнике считается здесь даже чудачеством.

Тут царит атмосфера сонной одури. Расслабленные, ленивые позы, ленивые разговоры. По сравнению с этим пляжем омут кажется местом, где разворачиваются невообразимые события и бушуют страсти.

На женском пляже загорают тетя Лена с Маринкой. Маринка моему появлению очень рада. Она тут скучает, потому что старше остальных малышей, с ними ей скучно, а на омут ее мама не пускает.

— Можно мы пойдем погуляем?

— Только не на омут!

— Ладно!

Маринка радостно натягивает трусы и майку, и мы отправляемся к нашей березе. Это наше с Маринкой любимое место, мы с ней его сами нашли недалеко от омута — на опушке леса, рядом с пшеничным полем. Береза, наверно, когда-то давно была повалена бурей, но корни остались в земле, и ветвистое старое дерево росло не в высоту, а в длину, давая волю нашей фантазии. Тут есть ветви — капитанские мостики и ветви — седла, а сам ствол, мощный и горбатый, в чешуе растрескавшейся коры, может быть спиной дракона, и мостом через пропасть, и палубой подводной лодки, с которой открывается вид на пшеничное море.

Ствол раздваивается, и между двумя толстыми ответвлениями мы устраиваем что-то вроде шалаша или пещеры. Заползаем туда, играем в заблудившихся путешественников, в разведчиков, в моряков, потерпевших кораблекрушение.

Десятилетняя Маринка играет самозабвенно.

— А давай как будто… — вдохновенно начинает она, и я чуть-чуть завидую этому ее вдохновению, в моей игре уже нет той самозабвенности, я уже невольно смотрю на себя со стороны. Играю — и стыжусь, что вот, мне уже четырнадцать, а я играю как маленькая. Но вдруг наступает минута, когда я перестаю смотреть на себя со стороны и полностью утопаю в игре. Это прекрасные минуты, но кончаются они, как правило, тем, что мы забываем о времени и опаздываем к обеду.

Маринке я рассказываю о Сереже. Сочиняю о нем истории, которых не было. В этих историях он совершает разные смелые поступки, попадает в опасные ситуации. Маринка отвечает полным доверием, это меня вдохновляет. После таких рассказов я еще больше влюбляюсь в Сережу. Самовоспламеняюсь от собственной фантазии.

Обратно мы возвращаемся мимо омута, и я говорю Маринке:

— Посмотри, он там?

Сама не смотрю, мне кажется, что я выдам себя взглядом, и вообще, мне очень важно показать ему свое безразличие.

Если он там, я требую, чтобы сестра подробно описала его позу, и с кем он сидит, и какое у него выражение лица.

Но чаще на омуте уже никого нет, все ушли обедать. Тогда мы припускаемся домой со всех ног, потому что опоздание к обеду строго карается.

Кроме того, в мои обязанности входит брать в столовой курсовочные завтраки, обеды и ужины, и если я не прихожу вовремя домой за судками, то нахожу маму в крайне раздраженном состоянии. Сама она в дом отдыха ходить не любит. Во-первых, ей кажется унизительным таскать судки, а во-вторых, она не хочет встречаться с главным режиссером, на которого у нее, по ее словам, есть все основания обижаться.

Мне нравилось ходить в столовую. Лишний раз пробежаться до дома отдыха — еще одна возможность увидеть Сережу, может быть, столкнуться с ним на тропинке, перекинуться фразой. И не только из-за Сережи. Вообще нравилось это маленькое путешествие. Я шла не той дорогой, по которой обычно ходили все курсовочники, а своей тропинкой — по узенькой, плотно утоптанной меже. Я выходила на эту межу задами деревни, через огородики, и стойкий деревенский запах навоза, кислого молока, куриного помета сменялся теплым запахом прогретой солнцем пшеницы. Колосья уже налились, тяжело клонились. Я срывала колосок, терла его между ладонями и извлекала еще не затвердевшие зеленоватые зерна. Они оставляли во рту вкус чего-то пресноватого, нежного.