Пьесы

Октав. Дай взглянуть… (Алина протягивает мужу книжку, не сводя с него пристального взгляда.) Ах, да… (В замешательстве.) Что ты, собственно, хочешь знать?

Алина. Почему он пишет: «Я бы всю жизнь раскаивался, если бы не последовал твоему совету». Какому совету? (Октав не отвечает.) А это: «Благодарю за то, что ты указал мне путь.» И дата… (Внезапно.) Бог мой, ты посоветовал ему пойти добровольцем, до призыва!

Октав. Вспомни его душевное состояние: он колебался, терзался — таким я его застал во время своей побывки, в декабре шестнадцатого. Однажды вечером он спросил у меня — это было как раз здесь, в этой комнате: «Папа, как бы ты поступил, будь ты на моем месте?»

Алина. Так, значит, одного твоего слова было достаточно, чтобы удержать его!

Октав. Алина!

Алина. В тот момент его жизнь была в твоих руках!

Октав. Он просил, чтобы я говорил с ним без обиняков, как мужчина с мужчиной…

Алина. Как мужчина с мужчиной! Да ты взгляни на него… (Показывает на фотографию Раймона на низком столике в углу.)

Октав. Я не имел права обмануть его ожиданий.

Алина. Ты бесчестно воспользовался своим авторитетом, его слабостью, его боязнью уронить себя в твоих глазах…

Октав. Я дал ему понять, что он абсолютно свободен в своих решениях.

Алина. Какое лицемерие!

Октав. Клянусь тебе, я не оказывал на него никакого давления.

Алина. Война ужасала Раймона. И было совсем не трудно добиться от него решения не ввязываться в эту бойню.

Октав. Тем не менее тебе это не удалось.

Алина. По твоей вине. А я… о, я в то время была сама не своя, жила в постоянном кошмаре… (Молчание.) Он безусловно рассчитывал на тебя, на то, что ты отговоришь его от ухода на фронт.

Октав. Ты оскорбляешь память о нем, делаешь из него труса!

Алина. Бедный ребенок, он все понимал.

Октав. Ты говоришь, война внушала ему ужас? Но кто и когда любил войну?

Алина. Ты, ты любил! Еще на днях ты говорил Морелю: «Наши лучшие годы…»

Октав. Это совсем другое. Прекрасна была не война, а чувство локтя в условиях опасности. Женщине этого не понять.

Алина. Тем лучше для нее! И потом, разве стал бы ты писать воспоминания, если бы не любил войну!

Октав. Это не просто воспоминания, это летопись полка. Это долг верности перед павшими.

Алина.Я наблюдаю других людей: они никогда не говорят о войне, словно стыдятся ее… А ты… Ты даже мертвым не даешь уснуть спокойно в их могилах.

Октав. Но моя обязанность — увековечить память об их стойкости, их героизме, их…

Алина. Слова, слова!.. Именно из-за таких слов все будет вновь и вновь повторяться, пока войны не истребят всех, до последнего человека.

Октав. Слова? Но ты отступаешься от собственного сына.

Алина. А ты… ты его… (Замолкает.)

Октав. Говори.

Алина. Нет.

Октав. Мне ясно, что ты хотела сказать.

Алина. Да?

Октав. Что погубил его я, что он не вернулся из-за меня. Ты винишь меня в том, что я не берег его… Бог мой, зачем он поступил в 427-й полк!

Алина. Словно не ты его туда зазвал!

Октав. Он сам просил, чтобы я зачислил его к себе, это был его выбор.

Алина. Он ничего не выбирал, он предоставил все своей судьбе и не защищался… Как и в тот день, когда (все ее тело сотрясается от рыданий)… Сто тридцать шестая высота…

Октав. Он умолил, чтобы это задание доверили ему.

Алина. У него не было возможности поступить иначе. Обстоятельства сплотились против него… Нет, Октав, я знаю, что ты скажешь… но я не хочу, слышишь… не хочу!

Октав (на нем лица нет). Так что же, по-твоему, я его не любил?

Алина. Во всяком случае, меньше, чем собственный престиж.

Октав.Я не страдал?

Алина (жестко). Не знаю… Горе мужчины — это как знак отличия, им можно украсить петлицу… О, не отрицай этого. Я видела некоторые из твоих писем, написанных… после; …слово «гордость» там повторялось в каждой строке: «Я горжусь… мы гордимся тем, что дали Франции…»

Октав. Но это так!

Алина. Да, и это только подтверждает мою правоту. Когда пережито то, что пережила я… не остается места для столь возвышенных чувств, уже не приходится ублажать себя ими. Страдание отвратительно… оно не укладывается в александрийский размер.