Петербургские апокрифы

Попробовал было Александр Федорович сам начать разговор, спросив:

— Весело ли вчера на балу танцевали, Анна Павловна?

Но Анета только поморщилась и ничего не ответила.

Александр Федорович, осторожно ступая, походил по комнате, внимательно разглядывая давно изученные картинки, — пастушку с барашком, голубков на окне, гусара с саблей. Он обрадовался, когда из соседней комнаты окликнула его полковница Елизавета Михайловна.

— Иди, батюшка, кофейку выкушай.

Тихородова была тучная дама лет под пятьдесят, еще бодрая, нрава веселого и простого.

Привезенный в этот маленький домик Серебровым, доводившимся дальним родственником Тихородовым, находил Александр Федорович здесь ласку и тепло.

Особенно же благоволила к молодому человеку сама полковница, но и Анета, лукаво посмеиваясь над провинциальной неловкостью манер Буранова, болтала с ним охотно и дозволяла исполнять желания и прихоти свои, заставляя то держать шерсть, то читать вслух трогательные стишки, то мчаться сломя голову за билетом в театр. Поэтому был огорчен и удивлен сегодня Александр Федорович странным приемом Анеты; вспоминал, чем мог досадить ей, и не мог вспомнить. Становилось ему тоскливо, и, не выдержав, спросил он у Елизаветы Михайловны, не знает ли она причины расстройства Анеты?

— Ох, уж с этими девками, — заговорила Елизавета Михайловна, понижая голос, так как побаивалась она слегка строптивой дочери, — на свою голову избаловала ее только. Вчера на бале-то прямо срам. Не хочет и не хочет танцевать. Кавалеры приглашают, а она забилась в золотую гостиную, да цельный вечер с немцем и просидела.

— С каким немцем? — беспокойно спросил Александр Федорович.

— Да пес его знает, что за немец. Высокий, белобрысый такой. Я уж у княгини спрашивала: что это, дескать, за человек, не опасный ли? Она отвечает, что его и во дворце принимают. Важный немец. Имя вот только забыла, мудреное.

— Не Корнелиус ли? — сам не зная почему, вспомнив мимолетную встречу, спросил Буранов.

— Вот, вот, этот самый. Да ты, батюшка, разве его знаешь? — говорила полковница.

— Нет, так, случайно вспомнил, — мямлил Александр Федорович, испытывая не то страх, не то ревность.

Вошла Анета; нахмурившись, посмотрела на говоривших.

— Шепчетесь, шептуны, — спросила она насмешливо, — все обо мне судите, почему такая, а не этакая?

— Да, вот, о твоем немце рассказываю. Похвалить не за что, — набравшись смелости, промолвила Елизавета Михайловна.

Румянцем вспыхнуло лицо Анеты.

— О чем же тут говорить? Много интересного мне рассказал он, вот и сидела с ним. А танцевать не хотелось — голова болела.

То, что Анета не рассердилась, не прикрикнула на мать, как часто бывало, а будто оправдывалась смущенно, странным показалось Александру Федоровичу. Все тоскливее становилось ему. Елизавета Михайловна длинный завела разговор о новых модах. Анета, подперев рукой голову, молча сидела у стола. Падал за окном крупными хлопьями снег. Был только третий час, а уж темнело.

Буранов не остался, как обычно по воскресеньям, до вечера, а распрощался, не удерживаемый хозяйками, которые, после вчерашнего вечера не то не выспались, не то были в дурном настроении.

Выйдя на улицу, долго колебался Буранов, в какую сторону направиться. Наконец решил он пойти к Сереброву; хотелось ему что-то узнать, о чем-то посоветоваться с приятелем, хотя точно не знал он, о чем именно, как не знал он еще, что смутная тоска его причиной своей имеет не что иное, как любовь к лукавой и шаловливой Анете Тихородовой.

Было уже почти темно, когда добрался Буранов до дома Сереброва и, стукнувшись лбом о забытую по рассеянности перекладину в дверях, вошел в две весьма изящно убранные горницы, снимаемые Семеном Ивановичем у Покровской дьячихи.

Серебров в бухарском халате сидел у столика, на котором стояли две бутылки и тарелка с черносливом, и играл в карты с хозяйкой-дьячихой. Дьячиха была молодая, телом пышная, лицом румяная, в алом повойнике^{343} и зеленом сарафане.

Игроки громко смеялись, и казалось, приход неожиданного гостя несколько смутил их.

— Кто там? — недовольно промолвил Семен Иванович, закрывая свечу рукой, чтобы рассмотреть вошедшего.

Узнав Буранова, он сказал более любезным, но все же не совсем уверенным тоном:

— Ах, это ты, дружище! Хорошо сделал, что зашел. Сижу анахоретом^{344} и скучаю.

Он встал навстречу и смешал карты.

Дьячиха же, которая смущена была очень мало, лукаво усмехнулась:

— Заскучал сударик наш Семен Иванович, вот веселю его, сколь умею, глупыми нашими бабьими затеями.

Уходить же она, казалось, и не думала. Собрала карты, стасовала и стала раскладывать их на червонную даму.

Приятели же, взявшись под руку, прохаживались по комнате, закурив свои трубки и обменивались короткими вопросами.

— Ну, как живешь? Что нового?

И такими же ответами.

— Плохо, брат. А новости, — какие же наши новости!

Наконец Серебров спросил:

— Ну, а Тихородовы что? Честная вдовица и проказливая Анета. Давно их не видал? Здоровы ли?

— Здоровы-то, здоровы, — промолвил в раздумье Александр Федорович, которого будто кольнуло что при воспоминании о страшном знакомстве Анетином с таинственным немцем.

— Так что же, замуж Аннушка, что ли, выходит? Так тебе что? Ужели успел влюбиться? Тогда дело плохо. Кузиночка помучить любит, и ответа ее не дождаться. Бывали примеры!

— Что ты глупости говоришь. Как не стыдно пустяки врать, — бормотал покрасневший даже Александр Федорович.

— А вот сейчас всю правду узнаем. Карта не врет, — пропела дьячиха и зашлепала засаленною колодою.

Долго раскладывала она, и заинтересованный Александр Федорович перестал уже опровергать и сердиться на шутки Сереброва. Выходило мудреное нечто по картам. С одной стороны, будто задуманная особа надежду подает, с другой — пиковая дама, не родственная, и даже вряд ли знакомая, все время дорогу преграждала и удаче мешала.

— Пихнуть бы старуху в бок, чтобы без толку не толкалась, — засмеялась дьячиха, белые показывая зубы, и улыбнулась лукаво. — А то такой молодой человек страдать должен попусту.