Петербургское действо

Орловы велли одному изъ кучеровъ садиться, другому держать тройку и, легко взмахнувъ медвдя, бросили его въ сани и затмъ услись тоже, приказавъ другимъ санямъ дожидаться капитана Ласунскаго, который съ двумя крестьянами и съ проводникомъ изъ чухонцевъ еще оставался въ лсу, они двинулись съ своей добычей…

— Скажи Михаил Ефимовичу, весело приказалъ младшій Орловъ, что мы вотъ лапу его тески изжаримъ для него подъ соусомъ, въ Кабачк. Чтобы скоре халъ. A если они еще долго провозятся въ лсу, но чтобъ не зазжали въ Кабачекъ, а хали прямо въ городъ. Мы тамъ долго не засидимся. Ну, пошелъ!..

Лошади, прозябшіе на мороз, охотно взяли съ мста вскачь. Отвязанный колокольчикъ громко залился среди снжной равнины и скоро тройка исчезла изъ глазъ кучера, оставшагося съ другими санями ждать капитана Ласунскаго, пріятеля Орловыхъ.

Алексй Орловъ всю дорогу покрикивалъ на лошадей, наконецъ, недовольный здой кучера, перелзъ на облучекъ и забралъ самъ возжи.

— Гляди, ротозй! Это что? Коренникъ шлепаетъ въ хомут. Пристяжные то и дло что рвутъ, да отдаютъ. Эхъ ты, Маланья — пеки оладьи… Гд теб править!

Алексй выровнялъ возжи въ рукахъ и, взмахнувъ ими, ахнулъ на тройку… Почуявъ-ли другую руку, или по натянутымъ возжамъ прошла искра какая-то въ коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.

— Мн бы въ ямщикахъ быть, Гриша, крикнулъ Алексй Орловъ, обернувшись къ брату съ облучка. Какая смерть стоять на ученьи ротномъ; а тутъ гляди… Сани-то самыя, живыми кажутъ!.. Вся-то тройка съ санями, точно зврь какой трехъ-головый катится по снгу. Въ книг Апокалипсисъ такой-то вотъ нарисованъ….

Тройка неслась во весь опоръ по гладкой однообразно-блой равнин, окаймленной лсами; морозный воздухъ рзалъ лица и мелкимъ сухимъ снгомъ, какъ пескомъ, швыряло изъ-подъ пристяжныхъ и закидывало Григорія Орлова и шкуру медвдя, лежавшаго въ его ногахъ. Голова, отвиснувшая съ тусклымъ глазомъ, съ кровью у оскаленныхъ зубовъ, да одна лапа съ острыми когтями — торчали изъ саней. Григорій наступилъ ногой на лохматую спину животнаго и пристально глядлъ на него, почти не слушая брата. Ему пришло на умъ: «Куда двалось теперь то, что ревло на весь лсъ подъ рогатиной; куда двалась эта сила, что налегала на него, когда онъ сдерживалъ этого Мишку? Былъ страшный зврь, а теперь лежитъ шуба какая-то. A гд же то… что было въ этой шкур еще часъ назадъ?»

— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а ухалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при ныншнемъ государ въ столиц? Утромъ ученье на ротномъ двор; въ полдень ученье на полковомъ двор, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плац, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нмца какого… Ты выучилъ какъ къ ног спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?

— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсмъ! отозвался Григорій.

— A что?

— Новый учитель прідетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбов. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.

— Кто-жъ такой?

— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.

— Какъ? какъ?!

— Фехтмейстеръ.

— Это что-жъ такое?

— Мастеръ, значитъ, на эспантонахъ драться и вообще на счетъ холоднаго оружія собаку сълъ. Какъ прідетъ, такъ ему чинъ бригадира и дадутъ.

— Ну, вотъ еще!

— Отчего-же не дать? Золотаря да брильянтщика изъ жидовъ — Позье, сдлали бригадиромъ. Спасибо скажи, что еще не командуетъ вашей какой ротой Преображенцевъ.

— A ты насъ не хай! Благо самъ цалмейстеръ! шутливо крикнулъ Алексй.

Братья замолчали.

Григорій Орловъ, задумавшись, глядлъ на медвдя, щуря глаза отъ снжной пыли и комковъ, что били и сыпались чрезъ крылья саней. Алексй, повернувшись къ лошадямъ, передергивалъ и подхлестывалъ пристяжныхъ, а потомъ сталъ снова учить кучера, показывая и разсказывая.

Вскор снова пошелъ густой боръ; высокія ели и сосны, обсыпанныя снгомъ, стояли, какъ въ шапкахъ. Внизу чернлись, въ полусумрак, толстые стволы, макушки же ярко рисовались на чистомъ неб и блестли. Луна сбоку смотрла чрезъ нихъ на тройку, и деревья будто проходили подъ ней мимо несущихся саней.

Чрезъ полчаса тройка была уже въ виду трехъ избъ, стоявшихъ одиноко среди лса. невдалек отдльно отъ нихъ, виднлся большой двухъ-этажный домъ, съ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ прежде простой кабакъ, постепенно превратившійся въ большой постоялый дворъ. Онъ стоялъ почти на полпути изъ Петербурга въ Петергофъ. Здсь останавливались всегда прозжіе, ради отдыха лошадей и здсь же братья Орловы отдыхали всегда посл своихъ медвжьихъ охотъ. Этотъ постоялый дворъ остался со старымъ прозвищемъ: Красный Кабачекъ.

V

Слишкомъ восемьдесятъ лтъ назадъ, въ то время, когда, по указу молодаго царя Петра Алексевича, властолюбивая Софья была схвачена въ Кремл и отвезена въ Двичій монастырь, въ сел Преображенскомъ, мимо 18-ти-лтняго Петра, шли тихо, рядами, бунтовщики стрльцы, неся въ послдній разъ на плечахъ своихъ свои буйные головы; а затмъ, на глазахъ его, кто волей, а кто не волей клали они эти головы подъ топоры работавшихъ палачей. Въ одномъ изъ проходившихъ рядовъ, орлиный взоръ царственнаго юноши случайно упалъ на очень высокую, осанистую и богатырскую фигуру сдаго старика, съ окладистой серебряной бородой.

Онъ мрнымъ, степеннымъ, боярскимъ шагомъ безтрепетно выступалъ впередъ, среди другихъ осужденныхъ, робко шагавшихъ къ мсту казни, и среди другихъ лицъ, запуганныхъ и искаженныхъ страхомъ наставшаго смертнаго часа, его лицо глядло бодро, воодушевленно и почти торжественно. Будто не въ послдній разъ и не подъ топоръ несъ онъ свою посдвшую голову, красивую и умную… A будто, въ праздникъ большой, отъ обдни шелъ, или въ крестномъ ходу за святыми иконами…

Царь остановилъ старика и, вызвавъ изъ рядовъ, спросилъ, какъ звать.

— Стрлецкій старшина Иванъ, Ивановъ сынъ, Орловъ.

— Не срамное ли дло, старый ддъ, съ экими блыми волосами крамольничать?!.. Да еще кичишься, страха не имешь, выступаешь, гляди, соколомъ, будто на пиръ.

Старикъ упалъ въ ноги царю.

— Срамъ великъ, а грхъ еще того велій! воскликнулъ онъ. Не кичюся я, царское твое величество, и иду радостно на смерть лютую не ради озорства. Утшаюся, что смертью воровскою получу грхамъ прощеніе и душу спасу. Укажи, царь, всмъ намъ, ворамъ государскимъ, безъ милости головы посчь. Не будетъ спокоя въ государств, пока одна голова стрлецкая на плечахъ останется. Ни единой-то, единешенькой, не повели оставить… Попомни мое слово, стариково.