Петербургское действо

Братья Орловы невольно усмхнулись тому, что называли «старой оошкиной псенкой». Агаонъ не любилъ Нмцевъ. Проживъ между ними четыре года въ Кенигсберг, онъ еще пуще не взлюбилъ ихъ, но короля Фридриха почему-то особенно ненавидлъ отъ глубины души. Какъ и за что явилась эта ненависть въ добромъ, старик, онъ самъ не зналъ. Въ Агаон какъ будто что-то оскорблялось и негодовало, когда ему говорили, что Фридрихъ — король… монархъ… такой же вотъ царь нмецкій, какъ Петръ Алексевичъ былъ русскимъ Царемъ. Агаонъ злобно ухмылялся, трясъ головою и не могъ ни какъ переварить этого; если же бесда объ Фридрих затягивалась и ему доказывали неопровержимо, что Фридрихъ царь прусскій, какъ и быть должно… да еще пожалуй Великимъ потомъ назовется… то Агаонъ, не находя опроверженій, принимался ругаться, называя своего собесдника басурманомъ и измнникомъ.

— Ну, ну, Фридриха, ты братъ, не тронь, сказалъ Алексй Орловъ. Знаешь нын времена не т. Это при Лизавет Петровн съ рукъ сходило; а теперь ты, ошка, это брось. Скоро вотъ мы замиримся съ Хредлихомъ съ твоимъ и какъ ты его ругать, тебя и велятъ ему головой выдать. Онъ тебя и казнитъ на снной площади въ Берлин.

— Казнитъ! сердито отозвался Агаонъ.

— Да. Сначала это отдерутъ кнутьями нмецкими, а тамъ клейма поставятъ и тоже съ нмецкими литерами, а тамъ ужъ и голову, пожалуй, долой.

— Коротки руки — литера мн ставить…

— Дай ему, Алеша, сказывать, вмшался Григорій.

— A ты языкъ-то свой попридержи, Алексй Григорьевичъ. Жуй себ, да молчи. Ну-съ, вотъ и бесдуемъ мы съ Дегтеревымъ. Вдругъ, слышимъ, бухъ въ двери кто-то. Меня съ лавки ажно свернуло, такъ скотина шибко вдарилъ съ размаха. Точно разбойникъ какой. Ужъ я его ругалъ, ругалъ потомъ за перепугъ.

— Да кто такой?.. спросилъ Алексй.

— A ты кушай, да молчи… Ну, вотъ Григорій Григорьевичъ, отворилъ Дегтеревъ дверь… Лзетъ дьяволъ, звенитъ шпорьями, кнутъ въ рук, верхомъ пріхалъ. Морда вся красная, замерзъ бестія. Глянулъ я… Вижу, онъ какъ и быть должно… Вс они эдакіе, прости Господи, дьяволы…

— Такъ таки самъ дьяволъ? Что ты оша?! шутливо воскликнулъ Алексй Орловъ.

— Постъ нон, Великій постъ Господень идетъ, Алексй Григорьевичъ: грхъ это — его поминать! укоризненно заговорилъ Агаонъ.

— Самъ ты два раза его помянулъ — дьявола

— Я не поминалъ. Поклеповъ не взводи. Я нмца ругалъ, а не его поминалъ. Ну вотъ слушайте. Вошелъ и кричитъ.

— Да кто такой? Ты же вдь не сказалъ, замтилъ Григорій Орловъ.

— A Голштинецъ!

— Голштинецъ?

— Да. Солдатъ изъ потшныхъ, изъ Аранбовскихъ. Вы слушайте, Григорій Григорьевичъ, что будетъ-то… Хочу говоритъ, я комнату занять. Эту самую вотъ. Для моего ротмейстера, кой будетъ сейчасъ за мной. Мы говоримъ: обожди, не спши. Горница занята и ужинъ тамъ накрытъ моимъ господамъ. — Мой, говоритъ; ротмейстеръ Государевъ.

— По каковски-же онъ говоритъ-то?

— Что по своему, а что и по нашему. Понять все можно. Русскій хлбъ дятъ ужъ давно, грамоту нашу пора выучить. Мн, говорю ему, плевать на твоего ротмейстера. Мои господа, говорю, Московскіе столбовые дворяне, батюшка родитель ихъ былъ, говорю, генералъ… Да, вотъ что, голштинецъ ты мой! A ты, говорю, обогрйся въ людской, да и ступай съ Богомъ… откуда пришелъ. Онъ на это кричать, буянить… Подавай ему горницу и готовь тоже закусить для его ротмейстера. Спросилъ Дегтеревъ: кто таковъ твой начальникъ? Говоритъ ему имя я самъ не знаю. Ну, а коли ты и званья своему барину, говорю я ему, не вдаешь, то, стало, врно прощалыга какой. И Дегтеревъ говоритъ: Господина твоего ротмейстера я не знаю, а вотъ его господа за всегда у меня постоемъ бываютъ съ охоты. И теперь, говоритъ, тоже горница занята для нихъ. A я, говоритъ, господъ его, не промняю на Голштинца. Пословица нын сказываться стала: «Отъ Голштинца не жди гостинца». Вотъ что!..

— Ну что-жъ, понялъ онъ пословицу-то?

— Понялъ, должно, буянить началъ… A потомъ слъ, отогрлся и говоритъ: «Погодите вотъ ужотко подъдетъ ротмейстеръ, всхъ васъ и вашихъ героевъ официровъ кнутомъ отстегаетъ». Ей Богу такъ и говоритъ! Меня со зла чуть не разорвало… Сидитъ бестія, да пужаетъ… Посидитъ, посидитъ, да и начнетъ опять пужать… Погодите вотъ на часъ, подъдетъ вотъ мой-то… Дастъ вамъ…

— Ну что-жъ, тотъ подъхалъ? спросилъ Алексй Орловъ.

— То-то не подъхалъ еще.

— Ну, а солдатъ?

— И теперь тутъ. Ждетъ его. И все вдь пужаетъ. Ей Богу. Сидитъ это, ноги у печи гретъ и пужаетъ. Пресмлый. Ну и какъ быть должно, изъ себя — рыжій и съ бльмомъ на носу.

— На глазу тоись… оошка.

— Нтъ на носу, Алексй Григорьевичъ. И все то ты споришь. Ты не видалъ его, а я видлъ. Такъ знать ты и не можешь гд. A учить теб меня, — не рука… Вратъ я — въ жизть не вралъ.

— Да на носу, оша, бльмы не бываютъ. Не путай!..

— У нмца?!.. Много ты знаешь!.. И не такое еще можетъ быть… Хуже еще можетъ быть. Ты за границу не здилъ, а мы тамъ жили съ Григорьемъ Григорьевичемъ. Да что съ тобой слова тратить!.. И Агаонъ сердито вышелъ вонъ, хлопнувъ за собою дверью.

— Озлилъ таки оошку! разсмялся весело Алексй Орловъ.

VII

Чрезъ четверть часа послышался около постоялаго двора звонъ жиденькихъ чухонскихъ бубенцовъ, безъ колокольчика, а затмъ кто-то громко и рзко крикнулъ на двор хозяина.

— A вдь это онъ, пожалуй, ротмейстеръ этотъ. То не наши, сказалъ Алексй.

— Позовемъ его съ нами поужинать, отозвался Григорій Орловъ. Я давно уже по нмецки не говорилъ. Поболтаю.

— Вс эти голштинцы превеликаго вдь самомннія… отозвался Алексй на предложеніе брата гадливо, съ гримасой.

— Ничего. Ради потхи лебезить буду, да по шерстк его, учну гладить. Объ прусскомъ артикул пущуся въ бесду! A какъ подымется каждый во свояси — тогда я ему на прощаніе нмцеву породу и его Хредлиха самаго выругаю по здорове, разсмялся Григорій.

— Что-жъ, пожалуй. Вмст дтей не крестить. Поужинаемъ и разъдемся… A то скажи ему, какъ Разумовскій сказалъ какому-то нахалу. Тотъ напрашивался все къ нему силкомъ на балъ, онъ и отвтилъ: неча длать, наплевать, милости просимъ!..

Въ эту минуту въ сняхъ раздался кривъ и кто-то грохнулся объ землю. Затмъ раздался визгливый и яростный крикъ Агаона.

— Меня свои господа вотъ ужъ тридцать лтъ не бивали. Вотъ что-съ.

Алексй Орловъ кинулся на крикъ лакея, но дверь распахнулась и Агаонъ влетлъ съ окровавленнымъ носомъ.

— Глядите что! завопилъ старикъ. Нешто онъ сметъ чужаго холопа бить?

— Du mm! Wo sind diese Leute? кричалъ голосъ въ снцахъ.

— А-а! вотъ оно какое дло! выговорилъ Григорій протяжно и поднялся изъ-за стола. Вывернувъ высоко вверхъ локоть правой руки, онъ гладилъ себя ладонью этой руки по верхней губ. Неровное дыханіе сильно подымало его грудь.

Алексй Орловъ быстро обернулся къ брату. Этотъ жестъ и хорошо знакомая ему интонація голоса брата, говорившая о вспыхнувшемъ гнв, заставила его схватить брата за руку…

— Гриша, не стоитъ того. Стыдно!! Господь съ тобой.

Григорій Орловъ стоялъ, не шевелясь, за столомъ.

На порог показалась высокая и плотная, полуосвщенная фигура Голштинскаго офицера въ ботфортахъ, куцомъ и узкомъ мундир съ разшивками на груди. Прежде всего бросились въ глаза его толстыя губы и крошечные глазки подъ лохматыми, рыжими бровями. На прибывшемъ была накинута медвжья шуба, на голов круглая фуражка съ мховымъ околышемъ и съ зеленымъ козырькомъ.