Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– Стаканов нет… Из горла попьешь – не захлебнешься… А чем открывать?.. Возьми отвертку…
С дребезгом падали на пол жестяные пробочки, пиво булькало в их глотках, запахло солодом и хмелем. У меня все пересохло и горело во рту. Вкус ржавого железа от крови осел на языке и на нёбе.
Иешуа Г-Ноцри! Ты помнишь смоченную в уксусе губку?
– Может, дать бабе хлебнуть? – спросил шофер.
– Ей вредно, – засмеялся сумасшедший врач. – Ей нельзя ничего возбуждающего. Освободится лет через десять, пусть пьет сколько хочет. А пока – обойдется…
Рявкнул сердито мотор, покатилась машина. Снова закачало, забилась
Раскупориваются матрешки воспоминаний – и в каждой Алешка. Любимый мой, вот они нас и разлучили навсегда. Зимний автобус в Бескудниково… ты без пальто, и от твоей головы валит пар… букет из сто одной розы… первый раз пошли вместе в ресторан «Метрополь» – ты гонял всех желающих потанцевать со мной… а теперь я уже не твоя и не своя – я общая, я ничья…
Рассыпьтесь, матрешки, – не добивайте меня окончательно. Да куда же они денутся! Мы хранилище, кладовая своих матрешек, мы сами огромная матрешка, мы – банк своих поступков. Я не плакала – во мне все спеклось, сгорело, скукожилось. Просто судороги меня сводили. Судороги души. Истлела, разорвалась, разлетелась живая ткань мира.
Может быть – я действительно сошла с ума? Может быть – все это не происходит? Может быть – это только мое больное, воспаленное воображение? Может быть – от многих дней и ночей страха меня посетил сонный кошмар? Мне все это снится?
Если сделать усилие, рвануться, щипнуть себя за руку – придет избавление пробуждения?
Алешка ушел рано, шепнул – «приду в шесть», я прилегла снова, заснула незаметно, и пришел этот жуткий сон. Сурова не звонила, не велела нести ей справку, не заходил ко мне Шурик, мы не мчались с бычьеголовым таксистом в неработающий по пятницам диспансер?
Надо рванутся, сделать усилие, щипнуть себя за руку.
Но не рванешься – я связана «ленинградкой», несожженным в керосиновых лампах фитилем. Локти стянуты за спиной, не щипнешь.
– Не дергайся, не ерзай, – сказал надо мной санитар. – Чем больше елозишь, тем больней – это завязка такая. Скажи спасибо, что не вязали тебя парашютным стропом – тот до мяса рвет…
Не щипнешь себя, не проснешься – но это все равно не явь, а безобразный больной сон, зловещая сказка. По улицам, замаскировавшись под санитаров, ездят в карете «скорой помощи» бандиты и хватают, вяжут, мучают людей…
Господи! Награди меня пробуждением!
Все мутится в голове, плывет перед глазами. Не могу больше! Не могу! А-а-а-а!
Остановилась машина.
– Все, приехали… – равнодушно бросил сумасшедший врач.
Хлопанье дверей, распахнулся задний люк, сквозанул резкий чистый ветер, и прямо надо мной развесил свой холодный пожар старый клен. Покатили наружу носилки, я успела только разглядеть нечто вроде парка, уставленного кирпичными бараками, и вход в одноэтажный дом.
Сумасшедший врач долго звонил в дверной звонок, дверь приоткрыли на цепочке, и он крикнул:
– Шестая бригада скорой психиатрической со спецнарядом…
Темнота тамбура, снова дверь, дребезг и щелчок замка, коридор, снова дверь, стук замка. Потеря времени, чувств, памяти, захлопнулись
мои матрешки. Желтый свет, большая комната, тусклые оливковые стены. Люди в белых халатах – что-то говорят, я не слышу ни слова. И голос пропал. Надо успеть крикнуть им – что вытворяли со мной эти бандиты! Они же люди! Не могут же все быть преступниками! Надо успеть сказать! Слова клубятся в горле сиплым слабым рычаньем. Отнялась речь.– Спецнаряд… Очень возбуждена… Аминазин… Потеря ориентации…
Бубнит надо мной сумасшедший врач.
– Хорошо… Снимите с нее вязку… Ничего, ничего – мы разберемся… – слышу я из ваты и окутывающих меня клубов смрадного дыма женский голос.
Я иду по густым нефтяным облакам – дна не видно, и каждый раз проваливаюсь куда-то в пропасть, но не долетаю до дна, а снова выныриваю, жадно вздыхаю, делаю шаг, и снова падаю в бесконечность, и опять выбираюсь, задыхаясь и рыдая.
Свет, удушающая унылость тусклых стен. Страшная боль. Но можно ущипнуть себя – руки развязаны. А ногами пошевелить нет сил. Не надо щипать себя – пробуждения не будет. Бандитов нет в комнате. Тот же голос, сильный, грудной, что велел развязать меня, спрашивает:
– Милочка, как вы себя чувствуете?
Поднимаю голову – красивая женщина в огромных бриллиантовых серьгах сидит против меня за столом.
– Доктор… я… не… никак… они… бандиты…
И ничего не могу сказать – задыхаюсь и тону. Медсестра говорит ей:
– Эвелина Андреевна, я заполнила паспортные данные по путевке, она ведь неадекватна…
Я хочу закричать, что я адекватна, но они убили меня – только у меня пропал голос и кончились силы.
Кто-то раздевает меня – срывает обрывки платья, клочья белья. Красивая докторша щупает меня, слушает стетоскопом, считает пульс, берет манжет тонометра, и ужас взрывается во мне криком сумасшедшего доктора – «Ну-ка, ребята, померяем давление!» – я дергаюсь в сторону и падаю со стула, ныряю в черную пропасть и вылетаю на поверхность от больного укола, и крепкие бабки-санитарки крутят меня и вертят в руках, как большую тряпочную куклу с оторванной головой.
Цокает, железно стрекочет машинка, стрижет на мне волосы – пугающе холодит живот, стальным тараканом елозит у бедер. Я – ничья, со мной можно делать что угодно.
– Под мышками, Эвелина Андреевна, у нее брито, – кричит нянька. – А на лобке уже состригала…
– В ванную…
Течет по мне струями вода – или меня бьет в холод, или горячей не дали – меня трясет, зубы стучат – от озноба или от истерики.
– Вынай ее…
Вот оно – мое крещение в водах больничного Иордана. Я – ничья, меня уже никто ни о чем не спрашивает.
– На, одевайся, – бросила мне холщовую толстую рубаху санитарка. – После купанья враз застудисси…
Грязно-белая, заношенная твердая сорочка с чернильными штампами на спине и под воротом: «Психиатрическая больница 7 Мосгорздравотдела». Я не могу поднять еще скрученных судорогой рук, бабки засовывают меня в рубаху, как в мешок, суют мне мерзкий свекольно-хлорный байковый халат:
– Одевайсси, шевели руками, барыня сыскалась…
Волокут в первую комнату – кружится голова, прыгают пятна, гулко шумит в ушах. Больше я не вольна над способом существования своих белковых тел – меня проглотил вечный двигатель, я уже никогда не увижу конца его работы. Ах как бесконечны запасы неволи! Как много ухищрений мучительства!