Петр Чайковский. Бумажная любовь

А на душе тяжело. В сердце — грусть, а в голове все звучит и звучит Лелино стихотворение, которое никогда ему не нравилось. Оно и сейчас не нравится, но мысли его и впрямь, как мухи, а жизнь действительно больше проживалась в мечтах, чем наяву…

Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:

Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!

Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая, —

Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!

Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее…

Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее! [13]

Он писал Надежде Филаретовне: «Пока еще не чувствую ни малейшего поползновения написать что-нибудь своего собственного. Иногда мне приходит на мысль, что песенка моя спета, что источник вдохновения иссяк. Но припоминаю, что и прежде мне приходилось переживать периоды полного отсутствия творческих порывов. Вероятно, когда мой нравственный горизонт просветлеет, явится и охота писать. Но просветлеет ли он? Мне в эту минуту чудятся со всех сторон угрожающие и мне самому и всем, кто мне дорог, несчастия».

13

A.H. Апухтин. «Мухи».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ «МОГУЧАЯ КУЧКА»

С легкой руки Владимира Васильевича Стасова с 1867 года их прозвали «могучей кучкой».

Их было пятеро.

Милий Алексеевич Балакирев.

Модест Петрович Мусоргский.

Александр Порфирьевич Бородин.

Николай Андреевич Римский-Корсаков.

Цезарь Антонович Кюи.

Еще их называли «Новой русской музыкальной школой», или же «Балакиревским кружком», по имени руководителя, Балакирева.

Скучные немцы называли их просто — «Пятеркой».

Владимир Васильевич Стасов, музыкальный критик, был их общим другом.

Они считали себя последователями Глинки и Даргомыжского, призванными продолжить и их дело. Создавая произведения, предназначенные для народа, говоря на языке, понятном широким слоям слушателей, они вступили в конфликт с консерваторами, которых часто называли «реакционерами». Их ругали, над ними смеялись, их не понимали, а они продолжали делать свое дело. «Товарищество Балакирева победило и публику, и музыкантов. Оно посеяло новое благодатное зерно, давшее вскоре роскошную и плодовитейшую жатву», — писал Стасов.

Они занимались не только музыкой. Открыли Бесплатную музыкальную школу, много выступали в печати.

Конечно же, баронесса фон Мекк не могла не поинтересоваться мнением Чайковского о членах «Могучей кучки». Однажды она написала ему: «Вот я из наших композиторов никак не могу оценить Римского-Корсакова; по- моему, у него-то жизни нет. "Хороший контрапунктист", — да что же в этом, это хорошо для того, чтобы давать и поправлять задачи в консерватории, а в музыке, в сочинении они должны иметь жизненный смысл… Я в его музыке слышу человека, конечно, сведущего, но в высшей степени самолюбивого и без сердца. Просветите меня, Петр Ильич, относительно его. У Бородина, мне кажется, и не было большого ума, и тот за разум заехал. Кюи способный, но развращенный музыкант, а Мусоргский, — ну, тот уж совсем отпетый».

Чайковский ответит:

«Все новейшие петербургские композиторы народ очень талантливый, но все они до мозга костей заражены самым ужасным самомнением и чисто дилетантскою уверенностью в своем превосходстве над всем остальным музыкальным миром. Исключение из них в последнее время составляет Римский-Корсаков. Он такой же самоучка, как и остальные, но в нем совершился крутой переворот. Это натура очень серьезная, очень честная и добросовестная. Очень молодым человеком он попал в общество лиц, которые, во-первых, уверили его, что он гений, а во-вторых, сказали ему, что учиться не нужно, что школа убивает вдохновение, сушит творчество и т. д… В кружке, к которому он принадлежал, все были влюблены в себя и друг в друга. Каждый из них старался подражать той или другой вещи, вышедшей из кружка и признанной ими замечательной. Вследствие этого весь кружок скоро впал в однообразие приемов, в безличность и манерность. Корсаков — единственный из них, которому лет пять тому назад пришла в голову мысль, что проповедуемые кружком идеи, в сущности, ни на чем не основаны, что их презрение к школе, к классической музыке, ненависть авторитетов и образцов есть не что иное, как невежество…»

О Кюи:

«Кюи — талантливый дилетант. Музыка его лишена самобытности, но элегантна, изящна. Она слишком кокетлива, прилизана, так сказать, и потому нравится сначала, но быстро приедается. Это происходит оттого, что Кюи по своей специальности не музыкант, а профессор фортификации, очень занятый и имеющий массу лекций чуть не во всех военных учебных заведениях Петербурга…»

О Бородине:

«Бородин — пятидесятилетний профессор химии в Медицинской академии. Опять-таки талант, и даже сильный, но погибший вследствие недостатка сведений, вследствие слепого фатума, приведшего его к кафедре химии вместо музыкальной живой деятельности…»

О Мусоргском:

«Мусоргского Вы очень верно называете отпетым. По таланту он, может быть, выше всех предыдущих, но это натура узкая, лишенная потребности в самосовершенствовании, слепо уверовавшая в нелепые теории своего кружка и в свою гениальность. Кроме того, это какая-то низменная натура, любящая грубость, неотесанность, шероховатость…»

О Балакиреве, отце-основателе «Могучей кучки»:

«Самая крупная личность этого кружка Балакирев. Но он замолк, сделавши очень немного. У этого громадный талант, погибший вследствие каких-то роковых обстоятельств, сделавших из него святошу, после того как он долго кичился полным неверием. Он теперь не выходит из церкви, постится, говеет, кланяется мощам, и больше ничего. Несмотря на свою громадную даровитость, он сделал много зла. Например, он погубил Корсакова, уверив его, что учиться вредно…»

Петр Ильич мог быть весьма резок в характеристиках, даваемых собратьям по искусству. Например, о пианисте и дирижере Петре Адамовиче Шостаковском он отозвался так: «Шостаковский — совершеннейший нуль, ничтожество, случайными обстоятельствами возведенное на высоту выдающегося таланта».

В музыкальной среде, как и в жизни, Чайковский предпочитал держаться особняком.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ «БЛАГОДЕТЕЛЬ»

Из Полтавы ему еще никто не писал. Письмо вызвало удивление и любопытство.

Фамилия Ткаченко, выведенная небрежным почерком, ни о чем не говорила. Инициалы «В» и «А» тоже. Он еще раз прочитал свой адрес на конверте и, убедившись, что письмо точно адресовано ему, взял со стола серебряный ножичек для писем, подарок Модеста, и вскрыл конверт.

Письмо, написанное тем же небрежным почерком, что и адрес, начиналось с восхваления его заслуг перед «Ее Величеством Музыкой», после чего незнакомый корреспондент, звавшийся, кстати, Василием Андреевичем, переходил к делу — начал рассказывать о себе.

Он писал, что питает к музыке (постоянно титулуя музыку «Ее Величеством») неистребимую страсть, желает посвятить себя ее изучению, но, увы, не имеет для этого средств. Василий Андреевич нашел оригинальный способ решения своих проблем — предложил себя в лакеи «господину Чайковскому», вместо жалования попросив «музыкальных уроков».

Прочитав письмо, Петр Ильич закурил папиросу и призадумался. Послание господина Ткаченко понравилось ему своей искренностью и грамотным изложением мыслей. Чувствовалось, что Василий Андреевич пишет о наболевшем, пишет о том, что долго созревало в его душе.