Пётр и Павел. 1957 год

Троицкий кулак Гоши запомнил на всю жизнь.

Первый раз довелось отведать ему силу этого кулака почти сразу после того, как перевели его в одиночную камеру. Занемог арестованный плохо с сердцем стало. И захотел у надзирателя лекарство получить. И полупил!.. Мощный удар в переносицу отключил его от реальности, по крайней мере, на полчаса. Когда очнулся, сердце уже не болело, но голова и межглазье ныли нестерпимо. Но ни гематомы, ни других каких-либо заметных следов удара даже самый придирчивый эксперт обнаружить бы не смог. В этом, наверное, и заключалась главная уникальность боксёрских способностей Гоши.

Второй нокаут Павел Петрович получил тоже из-за собственной дурости. Захотелось ему поиздеваться над своим надзирателем. И вот, вопреки "Правилам внутреннего распорядка", во внеурочное время, то есть глубокой ночью, он что есть мочи запел… "Интернационал". В камеру ворвался разъярённый Гоша, но, упреждая его, Троицкий заявил, что "исполняет партийный гимн, который поют все члены политбюро на партсъездах и торжественных заседаниях стоя". Надзиратель опешил, и кулак, уже занесённый над головой жертвы, повис в воздухе. Слова "политбюро" и "партсъезд" произвели на него ошеломляющее впечатление. Он почесал затылок, крякнул, хмыкнул и тихо закрыл за собой дверь камеры. А довольный подследственный продолжал орать во всю глотку: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…" Что будет "затем" Павлу Петровичу поведать миру не удалось. Гоша пришёл в себя, вернулся и, ни слова не говоря, спокойно врезал певцу крюком справа под левый глаз. Для этого ему даже соответствующая инструкция начальства не потребовалась.

Казалось бы, на этом должен был комбриг утихомириться, но… Как говорится, Бог троицу любит!.. И в третий раз побывал товарищ Троицкий на полу своей камеры от удара Гоши… Об этом нокауте он вспоминал не просто с удовольствием – с наслаждением. Правда, случилось это значительно позже, два-три года спустя, и не от желания Павла Петровича подурачиться, а… Впрочем, что было, то было, и быльём поросло.

От нахлынувших воспоминаний он как-то чуточку размяк и, машинально потирая когда-то ушибленную переносицу, слабо улыбнулся. У него не было ни злости, ни даже неприязни к этому круглому человечку, но ощущение, что он прикоснулся к чему-то скользкому, липкому, от чего хотелось поскорее отделаться, не покидало его.

– Вы не обижайтесь, товарищ комбриг, – смутился Гоша. – Я же тогда был "при исполнении".

Троицкий коротко кивнул и, чтобы поскорее отвязаться от ненужного и не очень желанного общения со своим невесёлым прошлым, пробормотал под нос:

– Я понимаю…

Но не тут-то было!.. Семивёрстов наслаждался встречей старых знакомых и не собирался её заканчивать.

– Я хотел из Гоши чемпиона Союза сделать. По боксу… Но обнаружилось, что "чемпион" совершенно не переносит боли. Сам укладывает противника одним ударом, но попробуй ответь ему, начинает рыдать и молить о пощаде. Парадокс!.. А в тюрьме кто ему ответит?.. Потому и расцвёл наш Гоша на надзирательском поприще.

Спасла Павла Петровича женщина в строгом синем костюме английского покроя, с высоченной причёской в виде батона "хала" на голове. Она подошла к Тимофею Васильевичу и что-то прошептала ему на ухо. Он взглянул на свои командирские часы: было без четверти пять.

– Ну что ж! – невеселая ухмылка искривила его рот. – Похоже, ждать нам сегодня больше некого. Даже на поминки боятся прийти. Сволота!.. Так что будем начинать. Тем более мне тут администрация кафе намекает: времени у нас в обрез – до семи. В половине восьмого тут будет отмечать свой юбилей директор Крестовского рынка. А это фигура куда более уважаемая и значительная, нежели мы с вами, товарищи. Так что рассаживайтесь, дорогие мои, кто куда хочет… Благо, места предостаточно… Нет, нет, Павел Петрович!.. Вас я попрошу сюда: рядом со мной… Андрей Дмитриевич!.. Сухопаров!.. Ты куда направился?.. Нет уж, садись во главу стола. Из официальных лиц ты у нас лицо единственное, поэтому должен находиться на высоте. Согласно табели о рангах.

Он взял со стола бутылку "Столичной" и налил фужер до краёв.

– Давайте вспомним матушку мою Елизавету Павловну. Каждому из вас она сделала что-то хорошее. Одному улыбнулась, другого пожалела, третьего накормила, ещё кому-то нужное слово сказала в трудную минуту… Но каждый испытал на себе её ласку, заботу, тепло… Так ли я говорю?.. Так ли?!..

– Ой, не говори Тимоша!.. Я ейной доброты никогда не забуду!.. Подруга моя дорогая!.. И на кого же ты нас покинула?!.. – пытаясь попасть ему в тон, фальшиво запричитала пожилая соседка.

Семивёрстов поморщился:

– Марья, ведь фальшивишь!.. Уж слишком откровенно!.. Прекрати.

– Не прекратю!.. И никакая я тебе не Марья!.. У меня, между прочим, имя, отчество…

– Машка, заткнись!.. А не то на улицу выгоню!.. Ты меня знаешь… Посиди послушай, а вдруг и в самом деле умнее станешь, – оборвал её Тимофей. Та фыркнула и принялась вилкой ковырять заливной язык. Обиделась.

– Да, так вот… О чём, бишь я?.. – воспалённым взглядом он обвёл собравшихся гостей и, немного погодя, продолжил: – Мама прожила долгую и счастливую жизнь… Да, счастливую, несмотря на всё то, что ей довелось испытать!.. И горя хлебнула она немало… Но всегда, в любой ситуации спасало её то, что она без остатка отдавала людям свою безконечную доброту. Я не помню, чтобы мама на кого-то закричала, чтобы разозлилась или обиделась… Никогда!.. Всем она хотела только одного – добра! И делала его!.. И не просила за это награды!.. Я вот думаю: какое это счастье – знать, что ты никому не сделал ничего худого. Я, например, про себя такого не могу сказать. Да и вы все, наверное, тоже… А она могла!.. Скольким ребятишкам она детство вернула!.. Скольких от тюрьмы спасла!.. Из грязи на свет Божий вытянула!.. Коля! – обратился он к немолодому уже, строгому, неулыбчивому человеку, сидевшему отдельно от других на дальнем конце стола. – Скажи!.. Ты был одним из первых, кого она из асфальтового котла вынула.

Тот поднял голову, секунду подумал и встал с рюмкой в руках:

– И скажу!.. У меня никогда не было матери. Сколько помню себя в раннем детстве, вечно на улице, вечно в лохмотьях, вечно грязный, вечно больной… Что ожидало меня в моей такой паршивой и невезучей жизни? В лучшем случае тюрьма, в худшем – перо в бок и братская могила без имени и фамилии на надгробье. Елизавета Павловна спасла меня, и её единственную я хотел назвать "мамой"… И не назвал… Не успел… Так всегда получается: хорошие слова мы всегда "на потом" оставляем… Прости меня, мама, что только сейчас я могу сказать тебе… – он замолчал, судорожно глотая душившие его слёзы. – Говори ты, Тимофей… Я не могу…

– А я и говорю, – тыльной стороной ладони Тимофей стёр выползшую из глаза слезу. – Спасибо, Николай… Брат мой названный… хорошо сказал, подлец!.. – и вдруг засмеялся. Коротко и с издёвкой. – Когда умирает какой-нибудь гад ползучий, радость испытываешь. Возьмём, к примеру, нашего товарища подполковника… Не мог даже у могилы слова человеческого из себя выдавить, всё по бумажке без выражения пробубнил!.. Лично я на его похоронах от радости козлом бы скакал!.. Честное слово!.. Ещё одной сволотой на земле меньше стало!.. А когда от нас уходит такой человек, как мама моя… Елизавета Павловна Семивёр…

Он не договорил, только махнул рукой.

– Не чокаясь… И до дна!..

Залпом опорожнил фужер и, не закусывая, налил ещё.

– Ну, вот… Маму помянули, а теперь давайте помянем сына её – Тимофея Васильевича!..

Сухопаров резко оборвал его:

– Ты что говоришь?!.. Окстись!..

– Я говорю – помянем Тимофея Васильевича Семивёрстова!.. Так получилось, что в одночасье оба кончились: и мать, и сын!..

Андрей Дмитриевич даже озлился:

– Я понимаю, у тебя горе… Но имей над собой власть!.. Не думай, что тебе сейчас всё дозволяется!..

– Ничего я такого не думаю… Я не шутя говорю, и ты, Андрюша, сам понимаешь, что мне каюк!.. Кончился Семивёрстов!.. Писец!..

– Ерунду городишь! – не сдавался Сухопаров. – Служебное расследование ещё не означает, что тебе приговор подписан…

– Не хочешь выпить со мной, не надо. Я сам!.. – Тимофей поднял свой фужер, но, прежде чем выпить, обратился к сидящему рядом Троицкому: – Ты, Павел Петрович, думаешь, я тебя на материнские поминки пригласил?.. Заблуждаешься!.. На свои собственные! – и, склонившись почти к самому лицу своего бывшего подследственного, добавил – Прощай!.. И прости!.. За всё!.. Если можешь…