Пётр и Павел. 1957 год

А из сверкающей свежей краской "Победы" появилась совсем другая публика: майор милиции в форме и при орденах, которые угадывались за распахнутыми полами синей шинели, усталая пожилая женщина в сером драповом пальто и с кукишем собранных на затылке редких седых волос, а также двое мужчин в штатском. Один – коренастый, крепко сбитый, с коротким колючим бобриком на совершенно круглой голове, другой – хлипкий, высокий интеллигент в очках, всё время сползающих с длинного, заострённого к низу носа.

– Здравствуйте, товарищи! – первой с народом поздоровалась усталая женщина в пальто, отчего все сразу признали, кто в этой компании главный.

– Здравствуйте, – нестройным хором ответили колхозники.

– Почему не работаем, товарищи?

– Так ведь праздник сегодня.

– Какой праздник?

– Покров Пресвятой Богородицы. Разве не знаете?

– Я, товарищи, знаю наши советские праздники, а все прочие отношу к пережиткам в сознании отсталых граждан, которые надо искоренять!.. Выжигать калёным железом!

Она сказала это страстно и убеждённо. Было только непонятно, кого или что надо выжигать и искоренять? Пережитки или стоящих перед ней отсталых граждан? Но, не дав себе труда устранить несуразицу, она обернулась к председателю колхоза и, строго покачав головой, добавила:

– Не думала я, товарищ Седых, что у тебя в колхозе дисциплина хромает. Не думала…

Герасим Тимофеевич был мрачнее тучи.

– Что молчишь?.. Представь нас несознательным товарищам колхозникам, – и после короткой паузы добавила. – Шучу, конечно.

Но никто на эту шутку почему-то не рассмеялся.

– Знакомьтесь, товарищи, секретарь нашего райкома Рерберг… Эмилия Вильевна… Вот… – та коротко кивнула головой. – Теперь далее, – на председателя колхоза было больно смотреть, таким он выглядел жалким и потерянным. – Товарищ майор – наша районная милиция…

– Коломиец Игнат Сидорович, – майор широко во весь свой губастый рот улыбнулся и лихо козырнул.

– Панченко Михаил… – Седых слегка замялся, вспоминая редкое отчество.

– Януариевич, – подсказал высокий интеллигент в сползающих на кончик носа очках и, не дожидаясь официального представления, скромно пояснил: – Я, так сказать, районный министр культуры, товарищи. То есть я ей, культурой то есть, заведую…

Кто-то в толпе громко хмыкнул:

– Гляди-ка, и министры к нам зачастили!

Но остряка-одиночку никто не поддержал. Все ждали.

– И, наконец…

– Меня представлять не надо! – резко оборвал председателя человек с бобриком на голове. – Я здесь лицо неофициальное.

Герасим Тимофеевич кивнул и замолчал, мрачно уставившись в землю, стараясь не глядеть на стоящих вокруг людей.

Повисла тяжелая пауза.

Простой русский человек не любит и боится начальства, какое бы оно ни было, районное, областное или союзное. За долгие годы общения с ним крестьянин привык: ничего хорошего ждать от сильных мира сего не приходится. Но, когда начальство без всякого видимого повода собирается в одном месте да ещё в таком расширенном составе, жди не просто неприятностей, жди беды. Это проверено. Не раз и не два.

– Кто начнёт? – Эмилия Рерберг строго оглядела свою свиту.

– Можно я? – выскочил Никитка. Видно, очень уж зудело у него в одном месте.

– Никита Сергеевич, не торопись, и до тебя очередь дойдёт. А пока… Галина Ивановна, ты – парторг, тебе и карты в руки.

Бледная, как полотно, с плотно сжатым ртом и стиснутыми кулаками Галина Ивановна вышла вперёд. Немало бед довелось испытать этой женщине за сорок два года её невесёлой жизни. Помнила она, как раскулачивали деда и отца… И как везли их потом с тёплого кубанского юга куда-то на север в набитых под завязку теплушках… И как в дороге умерла её годовалая сестрёнка… И как в первые дни на новом месте спали они под открытым небом, а ведь был уже конец сентября, и первые заморозки по ночам серебрили пожухлую траву… И как в тридцать седьмом забрали сначала деда, а потом отца, и как в сорок третьем получила она похоронку: "Ваш муж, гвардии сержант Прохоров Андрей Алексеевич, пал смертью храбрых в боях за Родину"… И как горевала и убивалась, а потом сама, в одиночку, тащила на себе не только всю семью – троих ребятишек и старую бабку, свекровь, – но и весь колхоз… И как голодали, и как холодали…

Сколько же на твою долю невзгод и напастей выпало! Сколько горя и бед!.. Гордая русская женщина!.. И всё ты вынесла, всё превозмогла, всё перетерпела, всё смогла.

Но сейчас… То, что должна была она сделать сейчас, казалось ей выше человеческих сил.

– Товарищи!.. – голос Галины Ивановны сорвался на высокий фальцет, и она смолкла, кашлянула в кулак, потом обвела стоящих вокруг мужиков и баб тоскливым затравленным взглядом и почти прошептала. – Не могу… Простите…

– Стыдно!.. Стыдно, товарищ!.. – тоже тихо, но отчётливо и гневно так, чтобы слышали все, даже стоящие вдалеке, произнесла Эмилия Рерберг.

– Можно я?.. Ну, я вас очень прошу… Ну, пожалуйста!.. Дайте мне!.. – Никитка весь трясся от зуда и нетерпения.

– Что ж, давай, Никита Сергеевич. Покажи старшим товарищам, что такое партийная принципиальность. В твоих руках будущее! Дерзай!..

Никитка торжествовал. Пришёл и на его улицу праздник!.. Как он отомстит им сейчас!.. Всем и за всё!..

– Товарищи колхозники! – никогда ещё его комсомольские глаза не горели таким воодушевлением, никогда прежде не колотилось так пламенно в его груди комсомольское сердце. – Эре мракобесия пришёл конец! Свободный советский человек сбросил рабские путы и смело шагает в будущее! Вперёд, товарищ!.. Зори коммунизма видны на горизонте!.. Не отставай!.. Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!.. Да здравствует наш дорогой Никита Сергеевич!..

Он замолчал и, задрав голову, победоносно оглядел всех. Но тут же спохватился и уточнил:

– Я не себя, конечно… Я товарища Хрущёва имел в виду.

И что же? Вместо аплодисментов, среди людей раздались смешки, а Егор Крутов, выколачивая о свою деревянную ногу пепел из самодельной трубочки, спросил, как показалось Никитке, зло и ехидно:

– Дорогой ты наш Никита Сергеевич, ты хоть сам-то понимаешь, что за ахинею несёшь? Или как? Мели Никита, чтобы пузо было сыто?..

Народ развеселился ещё пуще:

– Осмелел парень!..

– А они, комсомольцы, все такие!..

– Да уж, нахальства им не занимать…

– Ну, надо же!.. Самого первого партийного секретаря… "имел в виду"!..

Колхозники от души потешались над незадачливым оратором.

Никитка готовил свою речь два дня и две ночи. Он так радовался, когда придумал "эру мракобесия" и когда решил ввернуть стихи Маяковского!

Ведь это было так здорово!.. И вдруг какой-то калека… Какой-то алкаш, который и двух слов-то связать не может и речей таких настоящих никогда не слыхивал, вздумал смеяться над ним?!..

– А ты, товарищ Крутов, дурака из себя не строй!.. Я, между прочим, не глупее тебя!.. И, кажется, понятно выражаюсь, – теперь Никитка дрожал от обиды и гнева.

– Во-первых, щенок, я у тебя в товарищах никогда не ходил, а во-вторых, ты своё прокаркал и теперь помолчи маленько, пока взрослые разговаривать будут.

– Да ты!.. Да я!.. – не сдавался Никитка.

– Цыц, тебе говорят!

– Никита Сергеевич, ты не ершись. Зачем? Не годится перед несознательным элементом бисер метать, – Эмилия Рерберг ласково потрепала парня по голове. – Товарищ что-то не понял, и мы с тобой ему сейчас всё разъясним. Спрашивайте, товарищ, не стесняйтесь.