Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Пётр покрутил головой и вздохнул:
— Прежде мог я единым разом сие произвесть. Ныне же постарел, худо даётся. Убыла сила и в руке и в пальцах. А бывало, мы на спор с королём Августом, прозвище коего было Сильный [50] , серебряные рубли пальцами гнули — кто более.
— Он сильный был в детородстве, — хихикнул Шафиров. — Сказывали, произвёл на свет более трёх сотен младенцев.
Пётр кивком подтвердил. И добавил:
— Сила есть, ума не надо. Единственно, в чём у Августа силы недоставало, — в правлении государственном. Худой король, неверен и трусоват. Победителен был токмо с бабами.
50
...прозвище
— Почему был, ваше величество, — заметил Толстой, — Он есть и по-прежнему правит.
— Для меня — был, — односложно отозвался Пётр, морщась. Как видно, разговор этот был ему неприятен.
Впрочем, все знали о том, что с некоторых пор меж двумя монархами пробежала чёрная кошка. Август был щедр на посулы, по-первости они с Петром сходились более всего не на бранном, а на Бахусовом поле. Когда же дело дошло до бранного, Август норовил свалить всё на русского царя, а самому забиться в один из своих замков и там держать оборону в сообществе дам.
Пиршество, поначалу разгоравшееся час от часу, постепенно стало угасать. Августейшее семейство удалилось, а с ним, как ни странно, утишилось шумство, ибо никто более не подзадоривал к питию, к тостам за молодых.
Хмель одолел гостей — и господ и дам. Мало-помалу за столами стали образовываться бреши, становившиеся всё обширней. И гости стали разъезжаться. Впрочем, до завтрашнего дня. Ибо свадебному пиру положено было длиться три дня и три ночи. Столы не разбирались; у кого хватало сил, те, задремавши за столом, снова приходили в чувство и продолжали бражничать. Однако таких было немного.
Молодые держались что было сил: так было положено. Но первой сдалась Саша Нарышкина, пока не желавшая расставаться со своей фамилией и стать Волынской. Она была умеренной в еде и питии, как и её супруг.
Однако в постели требовательность её возрастала. И Артемий Петрович с каждым разом чувствовал себя всё неуверенней. Он опасался жалоб, могущих достигнуть ушей государыни, ибо у придворных дам не было тайн от своей госпожи и каждая из них старалась выхвалиться мужскою силой своего супруга. То были для них своего рода ристалища, воодушевлявшие их на предбудущие скачки.
Тоже и любовники — аманты — не пребывали в секрете. Круг интересов государынина окружения был узок, и речь в нём шла по большей части либо о нарядах, либо о постельных утехах.
И был «день исповедальный» — фрейлины, они же статс-дамы, собирались вкруг государыни-матушки, как цыплята вкруг наседки, и рассказывали о радостях и печалях своих, ничего не скрывая.
— Неужли ты поедешь со своим Волынским в эдакую даль, на край земли? — допытывались они у Нарышкиной, когда та после всех свадебных торжеств появилась в государынином кружке.
Сашенька скорчила недовольную мину. Она уже колебалась. В самом деле, зачем ей эта Тмутаракань, эта Астрахань. Неужто дядюшка-император не может вызволить Артемия оттуда и дать ему почётную должность в одной из столиц? Как она будет жить там без подруг, без привычной обстановки, без женского рукодельного сплетничания: кто с кем, кто кого и каково...
Она тяжело вздохнула, и за нею сострадательно остальные. С другой же стороны — как можно без мужа? После того как она вкусила сладость супружества и нашла её неподражаемой и невосполнимой? Любовник
ветрен, впрочем, как все мужчины, но у него нет обязанностей. Тех, кои есть у законного супруга. Этого можно схватить за уд и требовать. Её Артёмушка всё время на высоте, он прекрасен, неподражаем, у них будут дети. А там... Там хоть трава не расти.Она уже умела задумываться над своим будущим. Не глубоко, не основательно, скорей мелко, всё ещё по-девичьи. Оно виделось ей неясно, словно бы сквозь слюдяное оконце. Ну, дети, ну, дом, свой дом, ну, губернаторша... А дальше-то что? Что там, в этой Тмутаракани, за общество? Небось одичалое... Она покамест не расспрашивала своего супруга. Артемий Петрович, отвалившись от угара свадебных празднеств, всецело предался делам. Государь едва ли не каждый день требует его к себе и наставляет, наставляет. Супруг является поздно, озабоченный и малоразговорчивый. Благо, в постели он по-прежнему нежен. Однако же изначального пылу нет: стал быстро уставать.
Можно понять: государственные заботы изнуряют. А что дальше-то будет? Тут она всё-таки племянница государя императора, а там — губернаторша. Почтения меньше...
— Ну и что ты надумала? — спросила её Екатерина после затянувшегося молчания. — Поедешь в Астрахань?
Нарышкина передёрнула плечами.
— Матушка государыня, — вдруг взмолилась она, — Всемогущая моя покровительница и заступница, всё-то вы можете. Упросите государя дать моему Волынскому должность в столицах.
— Да, да, да! — наперебой загалдели фрейлины. — Не оставьте Сашеньку, окажите ей вспоможение.
Екатерина снисходительно улыбнулась.
— Ладно, — сказала она. — Коли вы все просите, приступлю к государю, хоть он сего не жалует, а иной раз моё предстательство отвергает даже с хулою. Однако стану стараться. — Она помолчала, а затем неожиданно спросила: — Ну а после того, как он, губернатор твой, тебя распечатал, сколь раз ныне приступает?
— Два, а иной раз и три, матушка, — невольно зардевшись, отвечала Нарышкина.
— Чего закраснелась-то? Иль мало тебе? Нет, он вполне благородных кровей. Три-то раза в ночь, — мечтательно протянула она. — Эка благодать. Ровно юные. Это по-первости. Месяц-другой пройдёт, и одного раза не допросишься: как ляжет, так и захрапит, словно боров. А ты-то? Довольна небось? Хватает тебе? — допытывалась Екатерина. Остальные вытянули шеи в ожидании ответа.
— Премного довольна, — выдохнула Нарышкина.
— Глубоко ль пашет?
— Изрядно, матушка. Иной раз... — И она зажмурилась при воспоминании. — Иной раз аж больно бывает.
— А ты не препятствуй. То сладкая боль. Привыкнешь — рада будешь.
— Я — что... Я токмо криком кричу, а он ещё пуще свирепствует.
— Нарочито кричать нельзя, — назидательно заметила Екатерина.
— Я не нарочито, матушка. Против воли крик из меня выходит.
Фрейлины слушали, стараясь не проронить ни слова. Одни с откровенной завистью, другие с упоением, разгораясь, третьи — были и такие — ничего не испытывая, кроме простого любопытства.
— Единообразно? Иль с воображением? — продолжала допытываться Екатерина ко всеобщему удовольствию.
— С воображением, матушка, с воображением. И меня выучил. Ажно диву даюсь, как складно да сладко выходит.
— И на нем ездишь?
— Беспременно. Всяко езжу — и ликом и спиною. — Нарышкина вошла во вкус и уже с воодушевлением повествовала о своих утехах. Государыня поощряла таковую откровенность и требовала её от своих дам. Никто из них не видел в том ничего зазорного. Жизнь есть жизнь и все человеки, а любовь плотская есть высокое наслаждение и в радость каждому дыханию. Каждой из них хотелось выучиться всему, что можно получить от близости с мужчиной.