Петру Великому покорствует Персида

— Ну что? Каков подлунный мир, осенённый моим правлением? — насмешливо спросил он Бешира.

— Бейлербей Янины прислал тебе в дар пятнадцатилетнюю газель. Позволь, о мой повелитель, ввести её на твоё ложе, дабы ты вкусил от плода её невинности. Это сладчайший цветок...

— Ты её освидетельствовал? Она действительно сладчайший цветок? — с деланным любопытством спросил Ахмед.

— О да! Она слишком пуглива, но я подготовил её. Она готова отдать тебе, повелитель, свой драгоценный плод. Правда... — и Бешир замялся.

— Говори!

— Правда, чтобы сорвать его, понадобятся усилия...

— Откуда ты знаешь? — нетерпеливо перебил его султан.

— О великий повелитель, мне ли, поседевшему на твоей службе, не знать. Прежде чем впустить в твой гарем новую наложницу, я не жалею усилий, дабы освидетельствовать её со всех сторон. Не исходит ли запах от её тела, свежо ли дыхание, нормален ли желудок, наконец, какова степень её девства.

— Как же ты её определяешь, о великий лукавей?

— Осторожным ощупыванием, ибо это старинный способ, коим пользовались с древнейших времён наши учёные. У новой газели очень плотная плева. Но ты без сомнения пронзишь её, ибо твой опыт велик, как ни у одного из смертных.

— Ты знаешь, Бешир, — медленно произнёс султан, — я потерял вкус к взламыванию ворот блаженства. Мне больше по нраву их услужливое и умелое открывание. Что было, то прошло, как говорят наши мудрецы. Теперь женщина должна руководить моим желанием, она должна быть искусной в угождении моему зеббу. А твоя газель всего лишь несозревший плод. Она в лучшем случае сумеет быть покорной, разбудит моё давно дремлющее любопытство. Да и не знаю — разбудит ли.

— Но, мой повелитель, если бы ты видел её стройность и соразмерность, её упругие розовые сосцы, её нежнейшее лоно и манящий иль ферд, покрытый пушком невинности, ты бы, несомненно, возбудился. И твой величественный и разящий зебб возжелал бы погрузиться в неё со всех сторон, дабы насладиться свои мужеством.

— Ты намерен меня возбудить, лукавый Бешир. Но все те достоинства, о которых ты говоришь, есть у многих моих наложниц. Кроме девства, которое надо преодолевать. А мне не хочется. Ты подготовишь мне к вечеру одну из них. Хотя бы Фариду. Она умеет всё, чему твоя газель выучится не прежде чем через год. Я отдаю ей себя, зная, что её тело, её губы, её сладчайший рот и язык отыщут самые потаённые, самые сокровенные углы наслаждения и проникнут туда, открывая для меня неизведанное. Если же я пожелаю, то она позовёт себе в помощь доверенную подругу, и они станут услаждать меня вдвоём. А газель... Пусть она оботрётся в гареме, быть может, та же Фарида чему-нибудь научит её. Кстати, сколько наложниц, моих рабынь, состоит под твоим присмотром?

— Триста восемнадцать, о мой великодушный повелитель, — без запинки ответил Бешир. И султан Ахмед знал, что глава чёрных евнухов ведёт точный счёт. — Я ещё не присчитал к ним новую газель.

— Зачем так много? — лениво спросил султан, заранее зная ответ. — Это ведь опустошает мою казну.

— У повелителя правоверных должен быть выбор, ибо желания его священны. А казна твоя не только не умалится, но и возрастёт. Так будет всегда. И разве не услаждают твой взор нагие гурии, когда их множество, когда глаза перебегают с одной на другую, рождая хотя бы тень желания. Их тела сверкают в струях фонтана, обрисовывая то пышные бёдра, то высокие и сильные груди, то манящие округлости зада.

— Да ведь ты поэт, Бешир. Но ума не приложу, как можно быть поэтом, утеряв то, что вдохновляет мужа: зебб и яйца?

— Я всего лишь твой нижайший раб, твой вернейший слуга, и это сделало меня поэтом, — без запинки отвечал Бешир.

— Ну ладно, довольно об этом. Пусть внесут мой завтрак и войдёт великий везир. Надеюсь, он готов.

— О да, мой мудрейший повелитель, — смиренно отвечал Бешир, поняв по изменению тона, что он утомил султана и ему надлежит удалиться. — Он ждёт, покорный твоей воле.

Вошёл великий везир и склонился перед Ахмедом. Не столь низко, как предписывал этикет: у Дамада Ибрагим-паши Невшехирли окостенел позвоночник. Он был всего на десять лет старше Ахмеда, но выглядел старцем. Седая клиновидная борода, седые, густо нависшие брови, почти прикрывавшие глаза. Но глаза были молоды и сверкали. И взор был пытлив, без какого-либо подобострастия.

— Вот твой кофе, Ибрагим, — радушно приветствовал его султан. — Садись и рассказывай.

Глава рикяб-и-хумаюн — султанского стремени, то есть кабинета министров, был умён, прозорлив, немногословен и по всем этим качествам внушал Ахмеду полное доверие, даже уважение, что было редкостью необычайной, так как султан никого не уважал, даже валиде — царствующую мать.

— Мой повелитель, мне бы не хотелось огорчать тебя после утренней молитвы, ибо новости неутешительны. Персия накануне разорения и распада, и нам вряд ли удастся решительными шагами отвратить это. Русский царь, похоже, решил воспользоваться слабостью шаха и двинул своё войско к берегам Каспийского моря.

— Он опять сам ведёт своих воинов?

— Да, повелитель.

Султан пожал плечами:

— Этот человек непостижим. Ни один истинный монарх не должен подвергать себя таким испытаниям. Для этого существуют военачальники, первые министры, — он испытующе глянул на Дамада, — сераскеры. Ни Аллах, ни Бог неверных не окажут небесного покровительства монарху, рискующему своей жизнью. Он — отец своих подданных и в ответе за них и за своё государство...

Султан Ахмед долго распространялся на эту тему, как бы желая оправдать своё долгое сидение в стенах дворца. Дамад терпеливо слушал его излияния, изредка покачивая головой как бы в знак согласия и одобрения. Человек мудрый и искушённый, он по-своему истолковывал поток красноречия, изливавшийся из уст повелителя.

Султан привык к праздной жизни, он был изнежен её последними годами, и оторвать его от этой сладчайшей праздности можно было только силою чрезвычайных обстоятельств: покушением на трон, восстанием, бунтом янычар. Он проводил свои дни меж гаремом и созданной им библиотекой — запоздалой страстью и всё реже и реже вникал в дела государственные, положась всецело на своего садразама — великого везира — мудрого и искушённого Дамада Ибрагим-пашу Невшехирли.

Садразам слушал его, поглаживая свою серебряную бороду, пропуская струи её меж пальцев. Он ждал, когда его повелитель наконец иссякнет, и тогда наступит его черёд высказаться.

— О мой повелитель, — наконец смог заговорить садразам. — Ты видишь, как самонадеян русский царь. Особенно после драки со шведами, где ему удалось положить их на обе лопатки. Он провозгласил себя императором, он затеял поход против персов. Но кто может предсказать, что придёт ему в голову завтра...

— Русский медведь полез в логово барса, — вставил Ахмед.

— Прекрасно сказано, повелитель. Но кого ты имеешь в виду, говоря о барсе? — И, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил: — Барс — это ты, повелитель, это твоя империя. Перса можно уподобить шакалу, особенно нынешнего шаха Хусейна [77] . Он слаб и труслив, как шакал. Его теснят афганцы, вот-вот они вторгнутся в его столицу, эти горные воители. И я возношу мольбу Аллаху, дабы он, наш великий покровитель и вершитель судеб, не надоумил шаха заключить союз с русским царём и ради своего спасения пожертвовать ему кое-какие свои провинции.

77

...нынешнего шаха... — Хуссейн (Хосейн) (1694—1722) — персидский шах из династии Сефевидов, был свергнут восставшими афганцами во главе с Мир-Махмуд Гильзаем.