Петру Великому покорствует Персида

— Всё это мы уже много раз слышали, — поморщился великий везир. — Однако наши агенты доносят, что царь движется с многочисленной армией, намного превышающей те цели, о которых было объявлено. Это завоевательная армия.

— Позвольте напомнить вашему превосходительству, — вмешался Неплюев, — что всего год назад между нашими великими империями был подписан договор о вечном мире. И, как неоднократно заверял наш государь, Россия намерена свято его соблюдать.

— Слово нашего государя ненарушимо, — добавил Дашков.

— И всё-таки мы оставляем за собой право прибегнуть к предупредительным мерам. — Дамад поднялся, давая знать, что разговор окончен. Лицо его было строго, насуплено. Но эта мина казалась напускной, нарочитой.

— Пужает, — односложно сказал Неплюев, подтягивая стремена. Дашков уже оседлал своего коня не без помощи посольского драгомана: всё последнее время он жаловался на нездоровье. Французский посол маркиз Жан-Лун де Бонак [80] любезно прислал ему своего врача. Но пилюли, приготовленные им, не оказали того целительного действия, которое красноречиво прокламировал француз.

80

Бонак Жан-Луи (годы жизни и смерти неизвестны) — маркиз, французский дипломат. В годы Северной войны был послом в Польше, затем в Турции. Вёл сложную дипломатическую игру, воспрепятствовал походу войск С. Лещинского на помощь шведам к Полтаве. Но в целом, как считается, его политика была антирусской.

— И я тако мыслю, — наконец откликнулся Дашков. — Нету у турка ныне никакого прихода военного, один расход. Разброд в войске, разброд в народе, великое недовольство. Ему ноне не до нас.

— Крику будет в Великом Диване, однако. — Неплюев отпустил поводья, и умное животное, осторожно ступая, пошло голова к голове с конём Дашкова, словно бы поняв, что хозяину нужно поговорить. — Но я спокоен, — продолжал Иван Иванович. — Сей гром грянет не из тучи...

— А из навозной кучи, — подхватил Дашков. И оба развеселились чрезвычайно.

Неплюев не причислял себя к пророкам, но гром в заседании Великого Дивана гремел. Турецкие вельможи, духовные и светские, старались оказать себя и свой патриотизм и непримиримость пред ликом повелителя правоверных. Он помещался в особой ложе, охранявшейся султанскими гвардейцами, над головами важных особ империи. Со стороны казалось, что все они, сидя на корточках, приуготовились к молитве.

Шейх-уль-ислам метал громы и молнии, стоя на коленях. Как духовный глава мусульман, он был непримирим к неверным. «Неверные собаки» в его устах было обыкновением, хотя к собакам турки относились почти покровительственно, и стаи бродячих псов, отчасти исполнявших обязанности чистильщиков нечистот, заполонили узкие улочки старого Стамбула.

— Священная война, джихад! — пронзительно, словно муэдзин, призывающий к молитве, вопил он. — Пусть они снова испытают мощь нашего гнева, нашу непримиримость, неотразимость нашего оружия! Пусть эти русские собаки убираются к себе!

Остальные были сдержанней. С объявлением войны России подождать, однако же войску быть в готовности выступить к границам Персии. Отправить посольство к хану афганцев Мир-Махмуду, дабы склонить его к стороне турецкой, а то и принять турецкое подданство.

Великий везир был по-прежнему сдержан и немногословен и, закрывая заседание, согласился: да, следует двинуть армию к персидским владениям и, коль скоро афганцы воцарятся во дворце шаха, отхватить кое-какие провинции. Не спускать глаз с русского царя, однако войны не объявлять.

При этом он не отрывал глаз от султанской ложи. Повелитель одобрительно кивнул. Стало быть, так тому и быть. Когда Дамад в очередной раз глянул в сторону ложи, султана там уже не было. И тогда он объявил высокое собрание оконченным.

Ахмед Третий неторопливо прошествовал в свои покои. Он позвонил в колокол, и на зов тотчас явился Бешир.

— Отнеси эти книги, и пусть Джангир ждёт меня.

Джангир был кятип — то есть библиотекарь. Учёный евнух почтенного возраста, он относился к книге с таким же благоговением, как сам султан.

Библиотека была любимым детищем Ахмеда. Он приказал снести одну из старых поварен и возвести на её месте прекрасное хранилище для книг. И теперь оно радовало его взор изяществом пропорций, напоминая малый дворец.

Книгам свободно дышалось в этой библиотеке, ибо она принадлежала султану султанов, и всё в ней было соразмерно, всё радовало и взор и душу.

Сказано — книги. Но то были по большей части произведения искусства, рукописного и графического. Лучшие писцы отточили свои каламы, лучшие художники создавали миниатюры, не жалея киновари, золота и цветной туши. Грубых печатных книг на полках почти не было. Однако Ахмед уже задумывал создание печатни и повелел отыскать знающих дело людей.

Послеполуденный сон освежил султана. Он направил свои стопы в библиотеку. Душа уже почти остыла после Великого Дивана с его криками и заклинаниями, поход русского царя разве что углубил поперечную морщину на лбу. Султан совершенно как простой смертный не любил тревог и огорчений. Он считал, что мирской шум не должен достигать его ушей, он должен быть заглушён по пути к его покоям. Разве мало у него вельмож, чиновников, имамов — словом, тех, которые обязаны переварить все тревоги и огорчения. Разве не за это платят им серебром из государственной казны?!

Учёный скопец Джангир трижды согнулся перед ним в поклоне и распахнул дверь. В хранилище было прохладно и пахло розовыми лепестками: ими была доверху наполнена ваза из оникса, стоявшая на столе.

Он тонкими пальцами, не знавшими иной работы, перебирал листы рукописей, пока что теша взор. Душа и сердце будут насыщаться потом, когда он углубится в чтение, когда сделает выбор, ибо среди книг тоже есть возлюбленные точно так же, как девы в его гареме.

Джангир застыл в терпеливом ожидании. Повелитель нетороплив, он будет долго перебирать листы, любуясь миниатюрами, выхватывая взором строки и пробуя их на слух и на вкус. Губы его шевелились, иногда исторгая звук.

— Омар ибн Аби Рабиа... Тысячу лет назад сочинённые строки. Тысяча лет прошло, а они живы и будут жить: вот послушай, Джангир:

И сам не чаял я, а вспомнил О женщинах, подобных чуду. Их стройных ног и пышных бёдер Я до скончанья не забуду. Немало я понаслаждался, Сжимая молодые груди! Клянусь восходом и закатом, Порока в том не видят люди...

Увы, Джангир, тебе эти радости неведомы. Быть может, Аллах решил пощадить тебя, ибо, где радости простых смертных, там и муки, и трудно сказать, чего более. Вот:

Я видел: пронеслась газелей стая, Вослед глядел я, глаз не отрывая, — Знать, из Куба неслись они испуганно Широкою равниною без края. Угнаться бы за ними, за пугливыми, Да пристыдила борода седая. Ты старый, очень старый, а для старого Уж ни к чему красотка молодая.