Певец тропических островов

Край круглого столика опоясывал обод. Лапа Тетя надавила на него, Леону показалось, что Теть ощупывает обод пальцами. Неожиданно раздался хруст, на руке Тетя от усилий набрякла вена. Шорох и треск превратились в грохот, что свидетельствовало о незаурядной "цирковой" силе, таящейся в пальцах пана Тетя. И сразу же медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, ивовый обод начал распрямляться и подскочил вверх с торчащими наподобие иголок сломанными прутьями. Столик и рука дрожали.

— Вот так! — сказал Теть.

— Однако и руки у вас, — удивился Леон.

Вдалеке загрохотал гром и, раскатившись по небу, добрался до моста, в робком свете электричества чернели его своды, он по-прежнему напоминал ворчавшего время от времени зверя, которого, должно быть, разбудил гром, потому что внизу под арками раскрылся зеленый притаившийся и любопытный глаз. Это под мостом с зеленым фонарем на борту проплывала какая-то баржа.

— А ну дайте-ка мне руку! — вдруг неожиданно сказал Теть. Лапа снова протянулась через столик.

— А зачем? — спросил Вахицкий, изображая удивление. Но на всякий случай отодвинулся.

— Говорю, дай руку! Я сейчас покажу… Ну, чего боишься?

И тогда лапа вместе со всеми пальцами исчезла, опустилась под стол. Это Теть, ухватившись за подлокотники шезлонга, стал медленно подниматься. Движения у него были замедленные, плавные, но когда он поднялся, то торопливо обошел столик, задев его бедром, и встал сзади за шезлонгом Леона. Ха… Капитан Вечоркевич, думал Леон, однако вы пророк. Он быстро наклонился, упершись обеими руками в стол, поднялся и повернулся к Тетю лицом. Перед ним маячила теперь белая рубашка с короткими рукавчиками, из которых выступали две темные, едва видневшиеся в вечернем сумраке лапы-угрозы… За рубашкой темнел горизонт, усеянный светящимися точками окон и пронизанный сверху донизу нескончаемыми молниями. Отодвинутый ногой шезлонг Тетя стоял теперь в стороне, и ничто уже не отделяло Леона от приближавшихся, угрожавших ему чудищ, у которых была такая сила в пальцах, что сломать ивовую плетенку не составляло для них труда. Он даже почувствовал тяжкий дух чужого дыхания. И вдруг сквозь вопли граммофона, доносящиеся с лестничной клетки, ему послышалось торопливое постукиванье чьих-то ног о деревянные ступеньки. Кто-то торопливо бежал по лестнице. Это, наверное, было к добру, а впрочем… Леон посмотрел на черневший проем. Ему показалось, что там мелькнула чья-то тень — чья-то макушка. Неизвестно, кто бы это мог быть? Стало быть, он должен, должен одновременно смотреть в две точки.

Это продолжалось какую-то долю секунды. Темная макушка подпрыгнула вверх, показались плечи, которые тоже подпрыгнули. Потом вверх подпрыгнула тонкая девичья талия, и наконец показался краешек юбки, а за ним и ноги панны Барбры. Она едва переводила дух. Вахицкий еще не знал, изменится ли с ее появлением ситуация к лучшему. Он учитывал все возможности.

Но следует отметить, что к кульминационной точке этих событий, к их особому, чисто театральному эффекту он готов не был.

VI

В тусклом мерцании лампочек были отчетливо видны лишь ноги запыхавшейся Барбры. Лицо в сумраке темных волос едва удавалось разглядеть. Вахицкий заметил только, что, выскочив на крышу, она ни разу не повернула голову в сторону библиофила. Подчеркнуто актерским, широким жестом вскинула руку, протянув ее куда-то в черную, всю перечеркнутую зелеными полосами даль.

— Ну и молнии, — воскликнула она глубоким грудным голосом, прерывающимся от волнения, с которым она, должно быть, боролась. И тут же на лестнице, у самых ее ног, вынырнула фигура Надгородецкого. — Представьте себе, — продолжала она, по-прежнему с трудом дыша, — доктор все спрашивал меня, о чем я думаю, а я, увы, никак не могла припомнить…

— Чего же? — спросил Леон.

— Роли… Но теперь-то я уже знаю. Эти молнии напомнили мне о чем-то… Молнии над домиком, спрятанным в траве. Вот глядите!.. — Барбра подбежала к шезлонгу, села. И вдруг ее охватила дрожь. — Я дрожу, дрожу как в лихорадке, будь она проклята, — прошептала она, явно подражая голосу какого-то мужчины. Зубы у нее стучали. — Любопытно узнать, когда же он, он придет?.. О, я слышу чьи-то шаги. Это он, не иначе… Да-да, я слышу стук в дверь… — Она встала и как бы закуталась в невидимый халат. Шагнула вперед. — О, это вы, — сказала она. — Сегодня ужасно душно.

Быстро, словно режиссер на сцене, дающий указания актерам, она перешла на другое место.

— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о погоде, — сказала она басом, явно подражая другому мужчине. Снова вернулась на прежнее место. И закуталась в халат, казалось, ее бьет дрожь. — Я человек, с которым стоило бы считаться, — сказала она мужским голосом. — Я кое-что о вас слышал. Мы жили вместе в каком-то отеле, гм… кажется, у Шомберга… Что с вами, почтеннейший господин… господин?.. Может быть, вам дурно?.. Садитесь… Сразу видно, мы люди одного круга, — добавила она иронически, каким-то театральным шепотом. — Отчего же вы оказались, так сказать, за его пределами… Виной тому какие-то обстоятельства, так; я полагаю? А может, убеждения? Вкусы? Прошу не двигаться! — крикнула она вдруг тоном приказа. — Я человек деликатный, не терплю грубости, как и вы, надеюсь…

Темные силуэты Надгородецкого и Тетя, на которых Леон бросил мимолетный взгляд, застыли в форме двух вопросительных знаков. Должно быть, они ничегошеньки не поняли. Доктор, однако, сложил ладони, словно приготовившись к аплодисментам.

Леону, напротив, почти все было ясно. Барбра догадалась, в чем дело… и поэтому прибежала! — подумал он. И ему вспомнилось, что во Львове (об этом писали в газетах) не так давно показывали инсценировку "Победы". Может быть, Барбра из Львова? Диалог, который она сейчас воссоздала, был диалогом между Джонсом и Гейстом, когда тот, велев Лене скрыться в лесу, пришел в заросший травой домик, где жил теперь этот женоненавистник и шулер… Она воспроизвела именно ту сцену, о которой упомянул Леон, перед тем как вместе с Тетем уйти, чтобы посмотреть, как выглядит жизнь, если взглянуть на нее с крыши "Спортивного".

Барбра рассмеялась в темноте.

— Вот и вся роль, — сказала она уже своим обычным голосом. — Актер во время этой сцены ни разу не вынимает руки из кармана халата… а почему?.. — она огляделась по сторонам. — Но тут и в самом деле прелестно. Ух, как полыхает. Ну, разрешите откланяться, мы с доктором идем в дансинг. — Она не глядела ни на Леона, ни на Тетя. — А вы, господа, остаетесь здесь?

— Нет-нет, я тоже иду… — отвечал Вахицкий.

Все сгрудились возле лестницы.

— А может, еще останемся ненадолго, а? Поболтаем немного? — услышал Леон за спиною.

— Как-нибудь в другой раз, — отвечал он. — А теперь мне пора, ха…

Гуськом, осторожно ставя ноги на ступеньки, на которых умещались теперь только каблуки, они спустились в ресторан. Граммофон молчал. Штайс сорвался с места и стоял теперь у дверей, сбоку.

— Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Спасибо… Что тут у нас? Жалкий, можно сказать, сарайчик… А вам требуется первоклассное заведение… Столичный блеск?.. Понимаю и не обижаюсь, нет, не обижаюсь. Хотя, видно, скоро пойду по миру… Кризис — это вам не фунт изюма.

— Может, задержитесь на минутку? — услышал Леон голос хозяйки. — Я хотела вам кое-что передать…

Леон вспомнил вдруг темные, неосвещенные кусты, возле которых днем гудели пчелы, и подумал, что каково-то ему будет в одиночестве, в кромешной тьме сквозь них продираться. Нет уж, дудки. Библиофил по-прежнему не отходил от него. Ему только того и надо, подумал Вахицкий. И любопытно, любопытно, что мадам именно сейчас меня остановила.

— О, милейшая! — шутливо воскликнул он. — Прошу простить, ха, но завтра, завтра я весь к вашим услугам… А сегодня, сегодня спешу… извините…