Певец тропических островов

Потому что внезапно он увидел другую картину.

…С этим же подполковником они уже в самых что ни на есть приятельских отношениях. Уже оба вышли из-за стола и стоят в нише узкого окна, выходящего в темный варшавский двор, над которым светятся огоньки других узких окошек. Подполковник приближает к нему лицо. Он что-то говорит, понизив голос. Их роднит вместе выпитый "Бачевский". Леон ничего не может понять. Что, что, как? Однако, ему показалось, улан говорит что-то очень важное. А какое у него при этом лицо! Темная прядь волос упала на висок. Такого страстного, такого удалого лица Вахицкий в жизни еще не видел.

— Пане Вахицкий, — слышит он голос, словно вырывающийся из стиснутого горла, — вы не представляете себе… не представляете…

— Вы о чем, полковник? — спросил Леон.

— Вы не представляете, как я йих… всих йих ненавижу!

— Кого?

И тут офицер в мундире подполковника польской армии озирается вокруг и, по-прежнему стоя лицом к окну, указывает рукой сперва направо, потом налево. А там — справа и слева — стоят совершенно незнакомые люди, которые как раз… как раз говорят по-польски. На кого же он, стало быть, указывает? На поляков?

— Иих… — повторяет улан уже в полный голос. — Полякив!

О… о… о… Леон потянулся к стоящему на ночном столике стакану, но пива в нем уже не осталось. Тогда он снова встал. Посмотрел на часы: всего лишь около пяти. Он был буквально потрясен. Разве это не ужасно? Ненависть… Это уже нельзя было назвать неприязнью или намеком на неприязнь, которую он почувствовал, едва войдя в зал с гирляндами роз и амфорами на обоях — зал, по-видимому предназначавшийся для бальных танцев, в данную минуту уступивших место танцам политическим… нет, даже не танцам, а схваткам. Это была ненависть… Так сказать, документально подтвержденная! Черным по белому.

— Да ведь… ведь вы говорите это поляку! — выдавил он из себя не столько даже с достоинством, сколько с паническим изумлением.

Как?! — ведь речь шла о нашем мундире, и вот кто-то в этом мундире… Леон ничего не мог понять. Опять чернота. Просто чернильное пятно. Второе. Третье. Но наконец на фоне этого третьего пятна, самого черного, появляется ярко освещенная фигура довольно молодого (35–37 лет?) человека в вечернем костюме и светлом, будто серебристом, галстуке. Что за черт, какого дьявола? Неужели он не запомнил его наружности — ничего, кроме галстука? О… О!.. Гладко выбритые, слегка припудренные щеки… видно, вечером побывал у парикмахера… А нос, а губы? Ведь не мог же он быть без губ и без носа!.. Черт подери! Хотя… в одном Леон не сомневался: обладатель серебристого галстука был… тоже был офицером… капитаном. Потому что… потому что… Да, припоминаю!

Этот молодой человек подошел к окну, у которого они стояли, подошел совершенно неожиданно… как человек, которого срочно позвали к телефону и который торопится вырвать у кого-то из рук трубку. И тогда, увидев его, подполковник-украинец с золотыми уланскими лампасами на брюках столь же неожиданно отпрянул назад, словно… словно спешащий к телефону незнакомец не только уже схватил трубку, но и… обеими руками толкнул его в грудь. На секунду воцарилась тишина. Но оба мгновенно овладели собой.

— Добрый вечер, пан полковник! — сказал незнакомец скорее не по-военному, а как-то… по-граждански.

— Таж то вы, дорогой капитан? — не менее приветливо воскликнул подполковник.

Стало быть, еще один капитан. Сверкнул — точно освещенный с ног до головы прожектором — и провалился в темноту. Пустота. Черное пятно. За ним другое, такое же. Ну а это что? Теперь что-то блеснуло в другом конце голой продолговатой, похожей на коридор, комнаты! За столом по-прежнему сидела… сидела…

Как это было? Я куда-то шел?.. О… О!.. Или пытался пойти? — все громче стонал Леон. За опущенными шторами гостиничных окон уже, вероятно, светило солнце — полотняные занавески казались розовыми. Как же это было? — напрягал он память. Перед глазами снова вспыхнул прожектор. В его свете Леон увидел: за столом, на почетном месте, сидела в черном вдовьем платье хрупкая шатенка с недоверчивым лицом банкира. Все вокруг нее было чинно-благородно, разговаривали там понизив голос, и требуемая законами драмы дистанция неуклонно соблюдалась. Но вот дама в черном наконец встала. Прощаясь, протянула кому-то руку…

Пожалуй, это… пожалуй, это навело меня на мысль, что пора уходить, вспоминал Вахицкий. Ну конечно. Я пошел… куда-то я пошел… О-ох!.. — с отвращением простонал он, так как ему показалось, что шел он… держась рукой за стену. Неужели было до того худо, что ноги отказывались служить? Но… что это? Леон приподнялся на подушках и тут же повалился обратно. Когда он уже приближался к выходу из танцевального зала, возле него… из-за его плеча… вынырнул, как из-под земли, тот самый молодой человек в серебристом галстуке. То есть капитан.

— Вы уже уходите? — спросил он. — Поедемте вместе на такси! Нам в одну сторону.

Леон мгновенно протрезвел.

— Ха! — воскликнул он и остановился.

— Почему вы смеетесь?

— Собственно… ха! Я не могу, не могу уйти. — Он оглянулся. Одинокое пианино в углу. Замусоренный паркет. И уже меньше, гораздо меньше платьев и пиджаков. — Я, видите ли, пришел сюда с да-мой, — сказал Леон и вдруг с раздражением почувствовал, что язык его словно одеревенел, ощущение было такое, будто во рту у него посторонний, совершенно лишний предмет. — Я… ха, — с огромным усилием закончил он, — должен ее подождать и проводить домой…

— Я только что видел, как ваша дама уехала, — послышалось в ответ.

— Ну да! Вот те на!

Чернота. На этот раз, правда, не столько провал в памяти, оставляющий впечатление темноты, сколько настоящая тьма — возможно… возможно, лестница, по которой он спускался, почему-то не была освещена… или это внизу темнела дверь подъезда? Потом Леон увидел над собой черное мертвое небо без звезд. Ночь.

Однако, с другой стороны, это… странно. Ведь на Новом Святе должны были гореть фонари, да и витрины магазинов освещены не только вечером, а всю ночь напролет. И тем не менее на улице в густом мраке лишь смутно вырисовывались руки и ноги запоздалых прохожих и неясно, точно темный призрак, маячил кузов стоящего возле тротуара автомобиля.

— Это такси? — спросил Леон.

— Ну так что, едем вместе? — раздался рядом мужской голос. — Позвольте, я помогу вам сесть…

Это был все тот же незнакомец, капитан, чей галстук — единственное в пьяном мраке светлое пятно — флюоресцировал перед глазами Леона. Вахицкий почувствовал, как чья-то рука подхватила его под локоть. "До свиданья, спокойной ночи", — услышал он. Значит, здесь есть кто-то еще, раз капитан с кем-то попрощался. Но с кем, кто? Инстинктивно держась за дверцу такси, Леон повернул голову.

Ха!.. Оказывается, за его спиной светилась-таки какая-то витрина. Но, пожалуй, это не был магазин. Никаких товаров, ничего похожего на рекламу. За окном виднелось узкое, как кишка, помещение, в котором слева дремало несколько мраморных столиков, а справа — белая стойка с табличкой: фисташковое, шоколадное, сливочное… Кафе-мороженое! — сообразил Леон. В двух шагах от него, освещенные падающим из этого окна светом, стояли три фигуры — две мужские и третья… третья… Нет, он не мог ошибиться. Он увидел декольте, осиную талию и широкие плечи, а прежде всего — пламенные узоры, лизавшие вечернее платье, словно собираясь его поджечь. Женщина стояла невдалеке в полосе света, но окруженная со всех сторон чернотой… быть может, чернотой небытия… нет, скорее подворотни — над ее головой проглядывал из темноты номер дома. Леон прищурил глаза и напряг зрение. В металлическом треугольничке, похожем на фонарик, голубела надпись: Новый Свят.