Певец тропических островов
Шрифт:
— Все в порядке, — сказал Сытко-Запорожец, — я послал ей коробку конфет и извинился!
— Хе-хе! Ха-ха! — рассмеялся Штраус. — Это очень трудная дама. Но!.. — И неожиданно поцеловал кончики пальцев.
Леон не заметил, чтобы при этом они обменялись какими-то особыми взглядами. Только кивнули друг другу, и все.
— Я искренне люблю Польшу, — немного погодя заявил Сытко-Запорожец, поправляя свою бабочку. — Я из тех, что хотят жить с вами, поляками, как брат с братом. Зачем ссориться?.. Только… только, пан Вахицкий, если говорить честно, разве нас надо винить? Вот послушайте: был я в марте прошлого года у своего кума во Львове. Так кум мне рассказывал… святый боже, чего только он не рассказал!.. Не хочется повторять во всеуслышание: не стану же я, ваш щирый друг, подстрекать прохожих, устраивать в общественных местах беспорядки… Вот так, к примеру! — И Сытко-Запорожец, видно
Так называемый консул кивнул. Леон тоже догадался, что Сытко таким способом давал понять, будто не намерен о чем бы то ни было трубить всенародно.
— Боевая труба! — объяснил он значение своего жеста. — Я не желаю трубить тревогу — зачем портить дружеские отношения!.. Это бы только повредило покойному батьке Петлюре, да и пану Маршалу тоже… Послушайте, господа… — И, совсем понизив голос, перегнулся через столик, тем самым заставив Леона придвинуться вместе со стулом. — Послушайте… Вот что рассказал мне мой кум. У него есть дети, которые уже ходят в школу. А в школе польская учительница платит им… дает деньги, чтоб они рассказывали, что у них дома говорят о Польше. Спрашивает: "Твой папа любит Польшу? А мама? Если скажешь, что они говорят о поляках, получишь пять карбованцев… пять злотых!.." Подлинный факт! Чтоб у меня очи повылазили! Ребятишки ось какие махонькие, ось, а уже полиция их подкупает…
Леон невольно покосился на Штрауса. Как-никак представитель соседнего государства сидел всего в двух шагах от него. Хотя свою страшную историю Сытко поведал шепотом, неизвестно было, что герр Штраус слышал, а чего не слышал. Но тут Вахицкий перехватил его взгляд и… буквально остолбенел. Опять то же самое!
Взгляд голубых, как у новорожденного младенца, невинных глазок консула был тем не менее весьма загадочен, и необъяснимая эта загадочность смутила Вахицкого. Он увидел странную пустоту, которая что-то ведь означала! Но что? Впрочем, в данном случае "пустота" была неподходящим определением. Под пустотой в глазах обычно подразумевается отсутствие всякого выражения. Между тем Леон не мог бы сказать, что глаза консула лишены выражения, просто оно было таким неожиданным и непостижимым, что производило впечатление пустоты.
Длилось это не долее секунды; Вахицкий поспешил отвести взгляд… Чепуха, подумал он, нужно относиться к вещам проще. Это я, что называется, ударился в психологизм. Только и всего. Однако же он чувствовал, что оба его случайных (на самом ли деле случайных? — подумалось ему) знакомца внимательно за ним наблюдают.
— Ах, как неприятно, просто верить не хочется, — обратился он к Сытко, тоже понизив голос.
Но тот не дал ему договорить, видимо… охваченный порывом славянского великодушия. И снова поправил крылышки своего галстука; он все время придерживал его пальцами, словно опасаясь, что бабочка улетит.
— Таж… таж все отлично складывается, пане! — воскликнул Сытко-Запорожец, показывая множество сверкающих, искренних — если можно так сказать про зубы — зубов. — Как раз сегодня у нас вечерница. Украинско-польское братанье… — Он указал на свою полную рюмку. — Потому я сейчас и не налегаю особенно на горылку — оставляю место на вечер. — (Леон и в самом деле заметил, что Сытко-Запорожец только подносил к губам и тут же отставлял рюмку.) — Поедемте со мной, пан Вахицкий, уважьте. От всей души приглашаем. Будет и буфет, и холодный ужин, и танцы. Ну а главное — вокальная часть… Пение… В Варшаву как раз приехала наша знаменитая соотечественница, известная всей Европе, сейчас она поет в Италии… Послушаете наши песни! Только прямо сейчас: ехать — так ехать!..
Леон заколебался — и оглянулся через плечо. Под зонтом ветвей в сгущающемся сумраке по-прежнему сидела Барбра. Вероятно, буквы уже сливались в переплетениях вечерних теней, поэтому книгу она держала у самого лица. Вахицкий, собственно, не видел причин (ха, с какой стати?), чтобы принять приглашение; ему совсем не хотелось впутываться в польско-украинские дела. Если они пытаются установить со мной контакт, то, может быть, напротив, следует их избегать, невольно и вполне разумно подумал он. Кроме того, разве он не пришел сюда, чтобы… Тут он опять посмотрел на Барбру.
— Да я… у меня свидание, — соврал он, вежливо поклонившись.
— Вижу, на кого вы поглядываете! — тихонько засмеялся Сытко-Запорожец. — А почему бы и барышне к нам не поехать? Гарна, очень гарна (красивая)!..
Ха, это было бы забавно… Только барышня наверняка откажется: буркнет что-нибудь, и все… А с другой стороны — почему б не спросить? Если скажет, что ей не хочется, у меня будет повод распрощаться с этими
господами… Та-ак… И Леон встал с садового стульчика. В синеватом полумраке мелькнуло светлое пятно его почти тропического костюма. Он подошел к столику в глубине сада.— Позвольте на минуточку?
— Что? — подняла Барбра голову.
Только теперь Леон заметил, как она одета, и это его поразило. По темно-оливковому вечернему платью с большим вырезом были разбросаны похожие на огненные языки узоры. Казалось, материю лижет пламя — и она того и гляди вспыхнет. Особенно странно и даже как-то неуместно выглядело глубокое декольте, ну и, конечно, длина платья. Барбра сидела боком, закинув ногу на ногу. Край ее платья, как и полагается вечернему туалету, был вровень с щиколотками. Может быть, она собиралась куда-то на прием? Или… или предчувствовала, что получит приглашение? Чепуха, подумал Леон.
Он присел на краешек стула спиной к Штраусу и Сытко-Запорожцу.
— Простите, так уж получилось… окажите мне небольшую услугу… — наклонился к ней Леон. — Ха! Просто я не знаю, как отцепиться от этих типов. Поговорим несколько минут тихонько, чтоб они подумали, будто у нас с вами какие-то дела…
Барбра, не скрывая неудовольствия, отодвинулась.
— Что-о? — повторила она и нахмурилась.
— Не сердитесь, пожалуйста. Я сейчас уйду. Потом я вам расскажу, что это за господа, — торопливо проговорил Леон. — Кстати, слыхали, как Штайс во всеуслышание сокрушался, что и вы сегодня пришли с книжкой?.. Что вы читаете? Ого! — невольно воскликнул он. Перед ним, в руках девушки, мелькнуло — ему даже показалось, сверкнуло — знакомое название.
— Что вас так удивляет? — неприязненно спросила Барбра. — Просто я еще не читала "Среди течений". Как раз начала последний рассказ… — Посмотрев на Леона, она по-своему скривила уголок рта и добавила. — Только вы мне лучше не верьте. Я ведь перед вами спектакль разыгрываю, а эта книжка — театральный реквизит.
— Последний рассказ? Это какой же?
Барбра перевернула несколько страниц. Вахицкий увидел напечатанное крупным шрифтом заглавие: "Из-за долларов". Вдруг она рассмеялась.
— Над чем вы смеетесь? — спросил Леон.
— Смеюсь, вот именно… Я подумала, что, может быть, теперь вы начнете моего смеха бояться.
— Бояться?.. — повторил он машинально.
Ее смеха? С какой стати? И тут ему припомнилось… Память протянула руку и приподняла перед его глазами краешек тропической завесы, открывая мужскую фигуру, смутно белеющую на фоне высоких трав, среди почти непроницаемой черноты. Была темная, душная, насыщенная влагой яванская ночь. Мужчина только что вышел из домика на сваях, освещенное окошко которого было единственной светящейся в отдалении точкой. Там, за этим окошком, в комнате, при свече играли в карты четверо негодяев. Среди них был огромного роста безрукий француз — культи его были засунуты в карманы пиджака. Карты перед ним держала сидящая рядом женщина в поношенном атласном платье до пят, со следами косметики на лице. Голова ее была на малайский манер повязана красным платком. Звали женщину Хохотушка Энн. На всем побережье и почти в каждом порту в тех жарких краях знали ее беспричинный серебристый смех — она всегда так смеялась, были к тому основания или нет. Но почему француз упорно не вынимал из карманов обрубки своих огромных страшных рук? Да потому что к правой его культе Энн привязала семифунтовый груз, гирю. Мужчина в белом костюме возвращался впотьмах на свое суденышко, которое во время отлива увязло неподалеку в иле небольшой бухты. Он знал, что ему грозит опасность. Знал — и не хотел верить. Хохотушка Энн ухитрилась сегодня ночью, буквально минуту назад, рассказать ему по секрету, что картежники собираются пробраться на его судно, чтобы украсть ящики с серебряными долларами, которые он привез для обмена… Один из них, тот самый француз, семифунтовой, привязанной к культе гирей раскроит ему череп… "Не спите, не спите сегодня ночью! — настойчиво твердила Энн. — И внимательно прислушивайтесь: если вдалеке раздастся мой смех — а ведь все знают, что я часто и без причины смеюсь, и у них не возникнет подозрений, — так вот, когда вы услышите мой смех, это будет означать, что они уже идут! Идут, чтобы обокрасть вас и убить…" И вот мужчина в белом костюме ощупью, спотыкаясь, поднимается на свое крохотное суденышко, пароходик с небольшим экипажем из малайцев, которые в ту ночь вдобавок сошли на берег. На борту он один. Кругом черно, духота с каждой минутой усиливается. Проходит час, второй. Везде тихо. И вдруг этому мужчине — а звали его капитан Дэвидсон — показалось, будто он что-то слышит во мраке. "Его достигло легкое колыхание беспредельной тишины, — писал Конрад, — просто дрожание атмосферы, словно бы тень серебристого смеха…"