Певец тропических островов
Шрифт:
— Это швейцарский консул, — шепнул Сытко-Запорожец.
— Опять консул! — воскликнул Леон.
— Наш человек…
Консул? Швейцарский консул — свой человек?! Что общего у Гельвеции с украинскими националистами? Вот уж сюрприз, ха… Пожалуй, только одно могло их связывать: в Швейцарии тогда пребывал главарь украинских боевых групп Коновалец.
— А это кто? — И Вахицкий незаметно указал подбородком в другой конец зала.
— А это… это… — Сытко, будто нарочно, не спешил назвать фамилию, которая, по его мнению, должна была произвести ошеломляющее впечатление.
Третья из заинтересовавших Леона особ, про которую он спросил у своего собеседника, дама, стояла в противоположном углу окруженная мужчинами, по большей части седовласыми, выделяющимися на общем фоне своей благородной внешностью. Перед дамой образовалось — правда, довольно-таки задымленное — свободное пространство, почти пустота. Как Леон потом понял, пустота эта подчеркивала дистанцию, обусловленную почтением окружающих, а может быть, чем-нибудь еще… Сочувствием? Уважением
Это была молодая еще женщина во всем черном — ее в высшей степени скромное платье украшала лишь нитка жемчуга на шее. Каштановые волосы, уложенные в незатейливую прическу, обрамляли весьма красивое, гладкое, но холодное, а в какие-то моменты даже жесткое лицо; когда она улыбалась, ее улыбка была одновременно и женственной, и… если можно так сказать, деловой, словно улыбка банкира. Принято считать, что банкиры — люди, лишенные иллюзий; так вот, с пунцовых уст красивой дамы не сходило недоверчивое выражение, губы ее как будто говорили: "Не верю, поскольку знаю, что у вас за душой, знаю, сколько долгов на вашем нравственном счету в банке политики!" У нее были почти фиалкового цвета глаза, глядевшие настороженно и тоже с какой-то скептической ожесточенностью. От дамы в черном веяло силой и твердостью: она знала, чего от нее хотят другие, и знала, чего сама не хочет от других. Нет, на нее решительно нельзя было не обратить внимания.
— Это… пани Голувко, вдова Тадеуша Голувко, — патетически прошептал Сытко.
А-а-а! Странно, что именно о ней я вспомнил в приемной у психиатра Новоницкого, подумал Леон. А теперь точно привлек ее сюда гипнотической силой. Хотя ничего тут странного нет, все самым удивительным образом сходится. Раз уж в этом зале сливаются в "братских" объятиях поляки и украинцы, естественно, что среди них присутствует верная спутница человека, который совсем еще недавно всячески такому слиянию способствовал и горячо к нему призывал. Только ее траур — словно своего рода упрек, неизвестно кому адресованный: то ли полякам, явившимся сюда с распростертыми объятиями, то ли тоже распахнувшим объятия украинцам. Леон заметил, что взгляд этой весьма примечательной особы обшаривал все уголки арендованного на несколько часов грязноватого зала: скользил по обоям, по многочисленным чубам, пышным прическам, лысинам и косам. Точно она искала и не могла найти чье-то лицо. А может, ей просто интересно, нет ли здесь случайно… случайно… строил догадки Леон, нет ли здесь случайно кого-нибудь, кто был бы так или иначе причастен к убийству ее мужа? Похоже, у нее есть на этот счет кое-какие подозрения — так мне сдается. Можно смело поставить по меньшей мере один против двух, что некоторые из присутствующих так или иначе связаны с этой историей, что кому-то все же довелось переступить через трагическую лужицу крови на полу у кровати в одной из комнат пансионата, принадлежащего женскому монашескому ордену… когда за окном сверкали молнии и гремел гром… А может быть, я ошибаюсь, размышлял он. Может быть, совсем наоборот: своим поведением она хочет выразить одобрение, доверие. Очень возможно… Только почему между нею и остальными такая дистанция — по меньшей мере в несколько шагов? Что это должно означать? Уважение? Сочувствие?..
Эй, опять ударился в психологизм! — рассердился на себя Леон. Лиловый взор молодой вдовы, не задержавшись на нем, проследовал дальше, отыскивая кого-то или что-то среди гостей и хозяев. Стой! — мысленно воскликнул Вахицкий. Надо больше доверяться интуиции. Дитя бы малое почувствовало, что в этом зале есть правда и есть неправда. Неправда сверху, правда внизу, с исподу. Внизу всегда что-нибудь да есть, как любит говорить Штайс. А в данном случае под спудом — правда… бр-р-р…
И тут Леону показалось, что присутствующие, сливаясь в братских объятиях, преследуют одну-единственную цель: ощупать приятеля и выяснить, не прячет ли тот оружия. Да, да. А кроме того, продолжал размышлять Леон, я к ним (украинцам) отношусь в общем-то безразлично или скорее даже доброжелательно. Стало быть, на все, что происходит вокруг, смотрю без малейшей предвзятости, и ощущение, будто… будто в воздухе витает взаимная неприязнь, отнюдь не вызвано моей собственной неприязнью к этим людям. Какое там! Опять эти взгляды… но здесь они направлены на меня не как на Леона Вахицкого, а, возможно, как на вероятного национального врага… Весьма неприятное чувство, жаль, что я поддался на уговоры и пришел сюда.
Взгляды и глаза! Леон в очередной раз убедился, что глаза глазам рознь. В черных, как днепровские ночи, очах хозяев и более светлых глазах гостей, собственно, ничего загадочного не было. Скрещивающиеся в воздухе взоры плохо скрывали злобный блеск.
Вскоре выяснилось, что означало позвякиванье тарелок и приборов в соседней комнате. Вахицкого как бы украдкой, тайком от других, провели туда и усадили за длинный, уставленный салатами и копченостями стол. Продолговатая комната с голыми стенами походила на широкий коридор, за окнами которого чернел обычный довоенный варшавский двор. За стол как раз усаживались человек двадцать или двадцать пять. Заботливый Сытко-Запорожец указал Леону место возле Барбры, в самом конце стола. Поодаль, на почетном его краю, мерцали сиреневые холодные, недоверчивые глаза женщины-"банкира" — виднелось вдовье платье, каштановые волосы и белая нитка жемчуга. Хотя лицо ее было заслонено голубоватой батареей бутылок, которые то и дело
чьи-то руки поднимали вверх, оно, как и прежде, требовало уважения. Уж не была ли и вправду эта женщина живым напоминанием недавней политической драмы? Ба-бах! — в воздухе еще не отгремело эхо шести револьверных выстрелов, прозвучавших в униатском пансионате… ее муж, заслоняющий рукою голову… кровь, стекающая с кровати на пол…Возможно, по этой причине вокруг нее по-прежнему было сравнительно тихо, соблюдалась дистанция и реже поднимались руки с бутылками. Однако картина менялась по мере продвижения к другому концу стола: там пили, громко переговаривались, снова и снова прикладывались к рюмкам. Интересно, подумал Леон, отчего напротив нее никто не сидит? Отчего там стоит только пустой венский стул? Случайно?
Это и в самом деле было удивительно. Обычно в столовой на противоположных концах стола сидят хозяйка дома и ее супруг. Здесь же на месте хозяйки сидела дама в черном, а против нее стоял пустой стул. Может быть, организаторы этого холодного ужина оставили место для призрака ее покойного мужа? Или просто перед ней так пресмыкались, что не нашли никого достойного сидеть напротив? Хотя бы того же швейцарского консула!.. Кстати, а где он?.. Вахицкий огляделся, однако консула за столом не было. Почему в таком случае, подумал Леон, они не посадили на почетный пустой стул свою знаменитую соотечественницу, чей альт со сцены "Ла Скала" прославляет на весь мир украинское музыкальное искусство? Почему не ее? Но миловидная бледноликая певица в вышитой блузке скромно сидела на краю стола, наискосок от Вахицкого, и балакала со своим соседом, щеголеватым уланским подполковником. Никем же не занятый стул имел несколько потусторонний вид: он словно кого-то ждал. Но кого? Пустого прибора перед ним не было — стояло только блюдо с мясным салатом под майонезом.
И еще голубоватая бутылка водки… Одна из выстроившейся на столе внушительной батареи. Леон даже подумал, что в таком количестве водки можно утопить не двадцать с небольшим человек, шумно веселящихся за столом, а буквально весь "Прометей". Руки находились и непрестанном движении, бутылки наклонялись над рюмками, рюмки ни минуты не оставались пустыми, буль-буль-буль, булькало и них, словно в горле соловья. Рука соседа (сосида) слева, а также руки сидящих напротив, в том числе и самого подполковника, так и мелькали перед Вахицким, сверкая манжетами, поднося к его высокому бокалу одну за другой все новые и новые бутылки. Именно поэтому — прежде всего поэтому! — в памяти Леона не осталось фамилии певицы (как и прочих фамилий), да и вообще из головы улетучилось почти все, что касалось вечорници, а то, что осталось, представляло собой разрозненные обрывки, никак не желавшие складываться в общую картину. Когда на следующий день (на рассвете) Вахицкий проснулся у себя в гостинице, его страшно мутило и нестерпимой головной боли сопутствовало пренеприятное ощущение, которое он тут же попытался подавить. Леон как будто обвинял себя или подозревал в чем-то мерзком… Нет! — поспешил он отбросит!" подозрение, чувствуя в душе моральное отвращение к самому себе, а во рту — физически ощутимый осадок от этого отвращения. Но когда, встав с постели, он обнаружил на столе припасенные с вечера пиво и портер и метод "клин клином" оказал свое действие, внезапно воскликнул про себя: "Не будь дураком!" — и, как говорится, посмотрел этому мерзкому подозрению прямо в лицо. Мерзость она и есть мерзость, что поделаешь, сказал он себе, но тем не менее я остаюсь при своем мнении: вчера меня просто споили, причем умышленно.
И все-таки: как же это могло произойти с ним, при его-то крепкой голове? Не подействовал ли тут какой-то скрытый психологический фактор, заставивший его разоружиться и понизивший сопротивляемость организма к спиртному? Это было не исключено и даже вполне возможно.
Разоружающим фактором могло быть нечто, в чем ему не хотелось признаваться, но что росло и зрело в его душе по отношению к панне Барбре. Кстати говоря, он уже знал, что ее фамилия Дзвонигай, но не был уверен — ибо с ней никогда ни в чем нельзя было быть уверенным, — что это настоящая фамилия, а не вымышленная, не сценический псевдоним. Предположение, что она замужем — как с полным на то основанием мог заключить адвокат Гроссенберг, — Леону, естественно, и в голову не приходило. Как оно было в действительности, знали, вероятно, лишь в варшавском адресном столе либо в юм костеле, где хранились акты о церковных браках.
"Ловелас поневоле!" — так говорили о Вахицком краковские злые языки, когда в окна и двери поездов, в которых он совершал воображаемые путешествия в поисках сильных ощущений, лезли предприимчивые барышни и замужние дамы с намерением любой ценой заслонить своими прелестями мелькающие за окном пейзажи. "Не туда смотришь, — казалось, говорили они. — Неужели не видишь, что я получше всякого пейзажа?"
Однако эти дамы глубоко заблуждались, ибо ни одна из них не могла дать ему того, чего он со странным упорством искал, а именно страха.
Любители сильных ощущений пока еще не стали объектом литературных исследований. Разумеется, в литературе описывались так называемые авантюристы (к которым серьезные писатели — непонятно почему — обычно относятся с пренебрежением), но никто не описал механизм импульсов, побуждавших их устремляться навстречу опасностям. Это — почти не тронутая целина, и коллекционирование ощущений опасности вместе с приносимым этими ощущениями чувством удовлетворения и блаженством, кажется, не имеет в науке своего названия, специального термина.