Пейзаж с падением Икара

— Женя, ну сколько можно? Впусти нас.

Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.

— Вот она, — Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. — Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?

Я взял снимок, поднес его к свету.

— Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, — бубнил Бахтин за спиной.

— Постой-ка, — я вернул ему снимок и уставился на картину, — Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.

— Это лишь версия, — сказал Бахтин.

— Это не версия, это факт, — я провел по полотну кончиками пальцев. — Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.

— Да брось! Полотна Ликеева без конца всплывают в самых неожиданных местах. Пару лет назад в Вене обнаружилось «Возвращение Платона в Академию». Оригинал. А ведь ее тоже считали сожженной. Может, оденешь перчатки?

— Во-первых, перчатки «надевают»; «одеть» можно только человека. А во-вторых, отвяжись.

— Что значит «отвяжись»?

— Отвали, отвянь, отстань, отцепись, отсохни, — какое слово тебе больше нравится? Ты же знаешь, я работаю без перчаток.

— Да, но… у нас тут полотно, которое тянет на миллионы, потому что считалось утерянным более ста лет.

— Леня.

— Что?

— Заткнись.

Несколько секунд я, щурясь, гипнотизировал картину.

— Почему здесь так темно? Надо больше света.

Он полностью поднял жалюзи, но легче не стало.

— Слушай, это издевательство какое-то. Как я могу оценить палитру и карнацию в этой темнице? Здесь окна размером с почтовые марки, — я снял полотно со штатива и потащил к выходу.

— О господи! — Бахтин схватился за голову. — Ты с ума сошел? Ее нельзя так хватать! Эй, ты куда?

— К свету.

Я ногой толкнул дверь и стал подниматься по лестнице, держа картину за крестовину подрамника. Бахтин семенил за мной, как сердобольная нянька за непослушным ребенком. Разбуженный охранник, сонно моргая, догнал меня на третьем этаже и попытался преградить дорогу.

— Так, гражданин! Куда это вы собрались? Эту картину нельзя выносить из здания.

— Сам ты гражданин! Я не собираюсь ее выносить, я же вверх поднимаюсь! Включи логику! Или ты думаешь, что на крыше меня ждет вертолет? Я просто ищу место, где есть свет. Уйди с дороги, — я выставил картину перед собой, как щит, и стал напирать. Охранник прижался к стене, пропуская меня.

— Андрей, прошу тебя, осторожней! Мне же голову оторвут! — причитал Бахтин, крестясь и поминая всех святых. Они вдвоем с охранником суетились вокруг меня так, словно я взял картину в заложники.

Я свернул в павильон на пятом этаже. Окна здесь были огромные, и свет насквозь пронизывал пространство. Везде стояли заляпанные известью стремянки, пол застелен полиэтиленом — этаж был закрыт на ремонт.

— Вот это я понимаю — освещение! Вот где надо было устраивать отдел реставрации, — я протянул картину охраннику. — Подержи.

Он отшатнулся от нее, как черт — от иконы.

— Нет, я не могу. Она же хрупкая!

— Тьфу! Ну чего ты трусишь? Я же тебя не поджечь ее прошу, а подержать. Возьми!

Он вцепился пальцами в подрамник и зажмурился.

— Будешь штативом,— сказал я. — Подойди сюда, повернись к окну, чтобы свет лучше падал. Вот так, а теперь не двигайся. Да перестань ты дрожать — это же картина, а ни бомба.

— Может, лучше я подержу? — сказал Бахтин у меня за спиной. — А то он ее повредит еще!

— Леня.

— Что?

— Заткнись.

Пару минут я изучал картину, прикасаясь к отдельным участкам, ощущая шероховатости холста кончиками пальцев.

— Ну не томи уже! — выдохнул Бахтин. — Сколько можно? Я изучил подпись и технику мазка — и то, и другое, несомненно, принадлежит кисти Ликеева.

— И то, и другое легко имитировать, — сказал я. — Картина прекрасная, но, к сожалению, это подделка.

— Что значит «подделка»?

— Фальшивка, фэйк, туфта, фуфло, липа, левак, палево, — какое слово тебе больше нравится?

— Но… этого не может быть! Мой лучший специалист давал заключение по рентгенографии.

— Леня, ау, это я — твой лучший специалист.

— Да, но… мы нашли совпадения по всем пунктам: для построения композиции использованы плотные виды красок — киноварь и свинцовые белила. Те же самые, что и в других картинах Ликеева. А холст? Та же ткань.

— Холст, может, и старый, но шлифовка неверная.

— А с ней-то что не так?

— Знаешь, кого Ликеев считал своим духовным учителем?

— Ну, он был знаком с Саврасовым.

— Нет, я говорю о Рембрандте. Половина его дневниковых записей посвящена великому голландцу, его технике и мастерству. В некоторых письмах друзьям Ликеев называет себя «убежденным рембрандтианцем». Он даже подражал ему; не в живописи, конечно, но в чисто технических моментах. Например, Рембрандт предпочитал крупнозернистый холст, но, чтобы придать ему нужную фактуру, он сам тщательно шлифовал его пемзой. Это известный факт. Ликеев проводил тот же ритуал перед тем как начать работать.

— Все правильно, — Бахтин ткнул пальцем в картину. — И этот холст тоже крупнозернистый и тоже отшлифован пемзой. Что тебе не нравится?

— Дело в том, что Ликеев, в отличие от Рембрандта, шлифовал холст неравномерно. Смотри, видишь купол храма? Он находится в точке золотого сечения. В своих дневниках, посвященных секретам мастерства, Ликеев называет эту точку «точкой силы». А теперь самое главное: Ликеев никогда не обрабатывал точку силы пемзой. Можешь мне поверить, я изучал все его сохранившиеся полотна, включая те, что в Риме. Всех их, помимо прочего, объединяет именно это — неравномерная шлифовка и выделение «точки силы». Она более зернистая. А теперь проведи ладонью по холсту — да не бойся ты! дай руку! — он ровный, без перепадов, чувствуешь? Это значит, что наш имитатор — талантливейший человек: он хорошо изучил все бзики Ликеева, проштудировал его записки. Но потрогать его картины руками он не догадался. Достаточно провести ладонью по холсту, чтобы отличить настоящего Ликеева от хорошей имитации.

Бахтин минуту затравленно смотрел на картину — так романтик смотрит на красавицу, отвергнувшую его любовь.

— Я читал твою диссертацию о Ликееве. Там нет ни слова о неравномерной шлифовке.

— На момент публикации я еще не знал об этом, — я еще раз, щурясь, взглянул на холст. — Ч-черт, чистая работа. Даже рентгенографию обманул. Я и сам почти поверил, что это Ликеев.

— А можно я уже пойду? — подал голос охранник. И только сейчас, взглянув на него, я заметил, насколько он молод и даже юн: на скулах блестел пушок, не знавший лезвия бритвы.