Пейзаж с падением Икара
Шрифт:
Пока я думал об этом, за мой столик подсел Петр и вместо приветствия сказал:
— Пожалуй, сначала я должен извиниться.
— За что?
— Ну, ты знаешь, — он отвел взгляд и неопределенно махнул рукой, — тот инцидент у тебя дома. Пойми, я ведь был пьян…
— Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!
— …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…
— Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.
Он потер ладони.
— Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии
— Даже не надейся.
— … что? Я ведь еще ничего не предложил!
— А это не важно, — я смотрел в окно на проходящих мимо людей. — Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».
Петр устало вздохнул.
— Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.
— Я вроде не просил.
— И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга — это то, что прочитано, а не то, что написано.
— Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.
— Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.
— А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?
Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:
— Из-за тебя я проиграл пари. Теперь я должен Наде двадцать баксов. Она знала, что ты откажешься.
— Постой-ка, — сказал я. — Какая Надя? Хромая что ли? Вы все еще встречаетесь?
— Не твое дело. И не смей называть ее хромой. Она тоже хотела включить тебя в список. Но потом махнула рукой и сказала, что ты баран и поэтому все равно упрешься рогами.
— Просто она тайно любит меня.
— Не пори чушь, тебя никто не любит…
— Вот спасибо.
— …потому что ты упрям, ворчлив и нелогичен.
— Чего же ты со мной общаешься тогда? Еще и в долг даешь. И кто из нас после этого нелогичен?
Петр прищурился.
— Я общаюсь с тобой по инерции. И еще потому, что считаю тебя талантливым художником.
— Спасибо за комплимент. Но, прости, не могу сказать того же о тебе.
— Да пошел ты! Я хотя бы умею зарабатывать деньги на своем таланте…
— О чем ты? На каком таланте?
— У меня талант убеждать.
— Как-то неубедительно звучит.
— Ха, ха, ха, очень смешно … а сам-то — у тебя два таланта: живопись и жалость к себе, — и номер два пока лидирует. Сделай одолжение: хоть раз используй свой шанс, езжай в Германию. Перестань ломаться, как девчонка.
— Как девчонка? И я слышу это от человека, который ходит на педикюр!
— Так, давай потише. Я был там только один раз.
— Да-да, конечно, один раз — не педикюр.
Люди в кафе стали коситься на нас. Петр сдавленно рассмеялся, стараясь придать моей фразе статус шутки.
— Прекрати, — прошипел он. — Ты же знаешь, что это Надя меня заставляет. Ей нравится, когда у меня ухоженные ногти.
— Так у тебя же талант убеждать: убеди
ее, что грязные ногти — это круто. И нет проблем!Секунду мы зло смотрели друг на друга, потом от души рассмеялись. Хохот продолжался так долго, что официантке пришлось сделать нам замечание.
— Я тебя ненавижу, — сказал Петр, хихикая, вытирая слезы.
— Да брось! Ты ведь любишь, когда тебя унижают. Иначе ты бы не связался с Надей. Я-то знаю.
Отсмеявшись, Петр серьезно посмотрел на меня — и снова стал жевать свою распухшую нижнюю губу.
— Слушай, ну правда, ну объясни мне, почему ты не хочешь лететь в Германию? Это же отличный шанс!
— Отстань.
— А давай поспорим, — он протянул руку.
— Ой, опять ты за свое, сколько можно спорить?
— Нет, серьезно, давай сыграем в «Идентификацию». И если ты победишь, я от тебя отстану.
— Точно отстанешь?
— Клянусь калиевой селитрой.
Мы скрепили спор рукопожатием. Петр окинул взглядом посетителей кафе и сказал:
— Смотри: кроме нас двоих здесь сейчас сидят восемь мужчин, и все они, в сущности, похожи. Но я точно знаю, что один из них — матрос, и он только что вернулся из затяжного плавания. Можешь определить, кто именно? Ты вырос в семье капитана — для тебя это должно быть легко.
Я осторожно осмотрелся. Все выглядели обычно — джинсы, кофты, свитера. Сперва я растерялся, но, приглядевшись, заметил, что у одного из алкоголиков за барной стойкой лицо не бледное, а наоборот — смуглое. Плюс: на лбу виднелась четкая линия загара — след от фуражки. Я кивнул на него и объяснил свой выбор.
Петр улыбнулся.
— Как всегда читаешь лица? Что ж, здесь ты прав. Но я вычислил его не по загару. Ты видел его походку? Когда он вошел, я сразу заметил, что он слишком широко расставляет ноги, словно идет по палубе — это остаточное явление после затяжного плавания. По походке вообще многое можно сказать — у тебя, например, походка одержимого.
— Гс-с-споди, какая глупость…
— Нет, серьезно. Ты ходишь очень быстро, но при этом нетвердо держишься на ногах, часто спотыкаешься.
— Может, ты еще и будущее по походке умеешь предсказывать?
— Издевайся, сколько хочешь, а я все равно прав. Потому что именно твоя походка выдает тебя. Подумай сам: матрос ходит, широко расставив ноги, ведь он большую часть жизни проводит на качающейся палубе. Для обычного человека море — это отдых, а для матроса — это борьба. Точно так же с живописью: для многих рисование — это ремесло, но для тебя — это проверка на прочность.
— Перестань подлизываться. Какая на фиг проверка? Я не настолько тщеславен, чтобы клюнуть на эти твои дифирамбы.
— То-то и оно, что у тебя нет тщеславия! — Петр ткнул пальцем вверх, словно призывая люстру в свидетели. — В том-то и проблема! Художник без тщеславия — все равно, что хирург без скальпеля. Если бы оно у тебя было, твои картины уже давно висели бы…
— Если скажешь «в Лувре», я тебя ударю. Ногой по лицу.
— … в других хороших галереях.
— А если ты у нас такой эксперт по походкам, тогда скажи мне, кто она? — я кивнул на даму в красном плаще, прошедшую мимо нашего столика и подсевшую к лысому джентльмену в углу. Петр даже не оглянулся на нее.