PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)
Шрифт:
Но люди привыкают ко всему.
И улица Боженко, или, как её по-старому называла бабушка, Бульонская, засыпала под трамвайные трели и просыпалась под трамвайные звонки.
Бабушка Аня была центром притяжения всей семьи. С четырнадцати лет она тянула на себе младших братьев и сестёр, помогая отцу в его заготовках и доставках леса и успевая, при этом, обхаживать коров и коз. В революционные погромы она бесстрашно бросалась на пьяных черносотенцев с топором в руках, и те обминали её дом, находя себе жертвы среди более трусливых. Поздно выйдя замуж, она родила сына и дочь, которым умудрилась дать образование практически в одиночку — муж тяжело болел и был ещё одним ребёнком на её руках. Войну она пережила в Казахстане, таская мешки на мельнице и подкармливая голодающую семью. Муж не дожил до окончания войны, зато сын вернулся с фронта боевым майором-артиллеристом и поступил в институт. Сама бабушка ни одного дня не училась в школе, но по вечерам напяливала очки и, громко повторяя слова вслух, прочитывала «Известия» и «Труд»
Бабушка сразу стала родным и любимым человеком для Филиппа.
Она была мудра, упряма и непреклонно справедлива.
Никакого сюсюканья с Филом она не выносила, но и не давала его в обиду, когда на папу нападали приступы педагогической лихорадки.
Поводов для скандалов Фил создавал бесконечное множество, но этому была причина: с появлением младшей сестры, он ощущал, что его присутствие мешает новой ячейке общества, и что удивительнее всего — больше всех раздражался на его подростковые выходки папа. Папина жена старалась сглаживать конфликты, часто выступала на стороне Фила, но остановить скандал способна была только бабушка Аня.
Она разводила «отцов и детей» по углам, умудряясь, при этом, всячески подчеркнуть роль папы как главы семьи, но в то же время не давая Филиппа в обиду.
Подобную роль она выполняла не только в собственной семье, а и во всей округе. К ней ходили соседи со всех близлежащих улиц за советом и справедливым решением, и что удивительно — это были соседи всех национальностей: украинцы, евреи, русские и даже участковый милиционер.
Милиционер не знал, как поступить с беспутной молодой соседкой со второго этажа, которая пьянствовала и водила мужиков в дом на глазах у всего двора, что вызвало справедливое возмущение соседей. Соседка была молодой женщиной с потасканным лицом и крепкими ногами, имела обыкновение выходить в туалет, расположенный в углу двора, накинув на голое тело лишь лёгкий халатик. Она плевать хотела на моральный облик строительницы коммунизма и, ловя на себе весьма заинтересованные взгляды Фила, самодовольно ухмылялась и не спешила запахнуть раскрывшиеся полы одеяния. Филипп же просто не мог оторваться от ауры доступного секса, окружавшей соседку с ног до головы, и в его голове возникали безумные планы и лихие фантазии.
У бабушки, на этот счёт, была своя позиция. — Свинья всегда найдёт себе болото! — твёрдо отвечала она участковому, подливая в рюмку сладкого домашнего вина и крепкого чаю в чашку. — Ты знаешь, какая улица рядом с нами? О, Ямская! До революции полиция была не чета вам — и что, кто трогал этих девочек? Писатель книжку написал про них, а до него, знаешь, сколько писали в управление! Судья у человека один — Бог. Пусть человек живёт как хочет, если никого не обижает и не ворует. Всё зачтётся.
Бабушкины речи не прошли мимо ушей Фила, и он, в срочном порядке прочитав Купринскую» «Яму», немедленно отправился по описанному адресу на экскурсию. Ничего общего с рассказом он не обнаружил, но одно впечатление его поразило. Во дворе увековеченного в русской литературе бардака он увидел трёх старушек, мирно беседующих на деревянной лавке. Откуда взялась мысль, возникшая у него в мозгу, Фил не знал, но мысль была сформулирована чётко: «Это они. Только на пенсии». Простота мысли и её реальность поразили Филиппа, и он долго всматривался в лица бывших жриц любви, пытаясь уловить в глазах отблески былых страстей и эмоций, отыскать в выражении лиц нечто особенное, некую печать служительниц сладкого греха.
Глубокие морщины на лице и тусклая пелена старости на глазах — и ничего больше.
Своими наблюдениями Фил делился с двумя людьми — с другом Сашкой и с родственницей Леной. С ней он общался, в основном, по телефону, свадебная ночь осталась неким таинством и откровением, и никаких намёков на развитие чувственных взаимоотношений от неё не поступало. Фил это чувствовал и довольствовался малым — дружеским расположением взрослой девушки.
Он так и не прочитал ей стихотворение, пришедшее в ту ночь; другие — читал, а это — никогда. Рифмы преследовали его на каждом шагу, стихи, поэмы, героические баллады на исторические темы — всё это выстраивалось в строки, куплеты, главы. Это была просто напасть какая-то — сидеть над тетрадкой и записывать созвучными словами мелькающие в голове образы и мысли, когда вокруг было столько важных дел: футбол, друзья, музыка. Но он ничего не мог поделать — странное чувство, время от времени, властно притягивало Филиппа: он чувствовал лёгкий гул в голове, словно точильщик правил бритву в его мозгах, дышать становилось легко, а можно было и вообще — не дышать. Волна необыкновенной радости накатывалась на всё его существо, и он нырял в этот манящий поток ощущений. Как бы со стороны, он видел странное движение вокруг своего тела — мириады вспыхивающих и гаснущих точек вращались вокруг головы, повторяя рисунки звёздного неба из книги по астрономии. И приходили стихи…
В далеком море, в полный штиль — До берега три сотни миль, Над головою — Южный Крест И ни живой души в окрест, Без всяких видимых причин Ко мне явился страшный джин! Он появился в полный рост И прогремел: «Привет, матрос! Тряхнем, дружище, стариной?» Он подхватил меня рукой И потащил за облака, Валяя просто дурака… О, этот старый страшный джин! Он просто был неудержим, Неутомим, неуловим, Одной идеей одержим: Не попадать опять в кувшин, А быть свободным и большим! И главный джиновский прикол — Плясать на небе рок-н-ролл! Услышав наши голоса Затрепетали паруса И море вздыбилось волной, И грянул гром над головой! Фрегат понесся, как дельфин — Неутомим, неудержим! А джин свистал и хохотал, Отвел рукой девятый вал… Но тут будильник звякнул: «Вай!» Сестра сказала мне: «Вставай!» А где же джин? Неужто он — Всего лишь сон? Случайный сон? Мой сон растаял, словно дым… И я не расскажу другим, Что был со мной и вправду джин! Неутомим, неуловим, Одной идеей одержим: Не попадать опять в кувшин, А жить свободным и большим!Филипп любил смотреть на звёзды. Летом он наловчился укладываться на ночь во дворе нового пристанища, в садике, разбитом трудолюбивой бабушкой. Ему не очень перечили — малышка по ночам не давала спать никому, и это был разумный компромисс.
Это была фантастическая находка для Фила. Из укрытия под раскидистой вишней ему открывались ночные откровения. Окна соседей, распахнутые настежь, впускали его в мир чужих радостей и печалей, в мир, который каждому из людей кажется надёжно спрятанным от чужих глаз в крепости собственной комнаты, но на самом деле — прикрыт от стороннего взгляда лишь лёгкой занавеской. Фил не подслушивал — он слушал. Перед ним раскрывалась большая книга про очень разных людей. Днём — на улице, на работе, во дворе, — они все были похожи друг на друга, ночь открывала их особое лицо. Солидный, сильный на вид прораб-строитель, оказывался слюнявым пьяницей, вяло отбрыкивающимся от наскоков жены- мегеры, которая днём с ангельским выражением лица щебетала с соседками по двору; наглый студент, вечно грохочущий двигателем своего мотоцикла под окнами, откорпев над чертежами и книгами, до поздней ночи стирал, убирал и готовил еду матери-инвалиду; пара благообразных преподавателей профтехучилища каждый вечер заходилась в скандалах и истериках по поводу отсутствующих денег.
Но и эти открытия были не самым главным приобретением Фила.
Дождавшись полного отбоя во всём доме, а главное — последнего обхода, Филипп засовывал под одеяло пару подушек и придавал им форму спящего тела.
Дальше — была свобода.
Его никто не контролировал, никто не воспитывал, никто не поучал.
Он отправлялся в путешествия по ночному Киеву.
Улицы, здания, кварталы — всё приобретало иной, отличный от дневного, облик и образ. Красивый костёл на улице Красноармейской превращался в мрачную громаду, упирающуюся шпилем в луну, чаша Центрального стадиона, даже ночью освещённая прожекторами, удивляла полным покоем — вопреки дневным страстям и эмоциям, царившим на её трибунах. Особо разительно менялся Крещатик: редкие машины, редкие люди, особый простор этой аорты города ощущался только в ночи, а энергия ночной жизни скапливалась на стоянке такси у ресторана «Метро».
Филипп старался не встревать ни в какие приключения, но ночная жизнь просто обязывала его становиться либо свидетелем её подробностей, либо соучастником. Удивительными были правила ночи: никто не спрашивал, как его зовут и никто не интересовался — сколько ему лет. Возможно, ночь добавляла его облику пару-тройку лет, а возможно, само присутствие его на ночной улице вводило его в круг равных по значимости персонажей.
Все сольные ночные мужские роли делились на чёткие категории: на тех, кто уже не может пить, и на тех, кто ещё стремиться «добавить», на тех, кто ищет чужую жену, и на тех, кто не может найти собственную.
Милиционеры и таксисты выполняли роли цирковых кассиров, получая умеренную плату за вход на ночное представление и рассаживая зрителей — участников по самым удобным местам. Иногда человеку нужен был салон автомобиля, иногда — койка вытрезвителя.
Деньги брали за всё.
Одинокие женщины тоже вписывались в некую классификацию: часть из них, запоздав к последнему поезду метро после вечерней смены на Центральном Почтамте, трусливо поглядывали на гогочущих таксистов и робко называли адреса на левом берегу Днепра. Их брали в машину неохотно, спихивая самым крайним водителям в очереди машин, понимая, что на рабочие копейки чаевых не наскребёшь.