Пианист

– Из ребенка?

– Ну да. Из ребенка. Говорят, детей крадут чахоточные, они лечатся так – высасывают детскую кровь. А еще – чтобы посылать их на улицу просить милостыню. На Монжуике во Дворце миссий устроили специальную тюрьму для бедных. И все равно на улице бедных больше, чем в тюрьме.

Андрес следит, какое впечатление на Роселя производит то, о чем, захлебываясь, рассказывает ему девушка. Росель слушает сосредоточенно, как будто ему приходится напрягаться, чтобы понять, а иногда, когда мозг не в силах принять разом столько сведений, глаза его раскрываются – чем больше сомнений, тем шире.

– У меня есть подружка, так у ее племянников отняли зимние пальто, представляете, совсем новенькие пальто в такие времена. Молодая пара подошла к ним на улице и уговорила бежать на перегонки, кто быстрее. А пальто, мол, оставьте нам, легче будет бежать. Те побежали, а когда вернулись – ни парочки, ни пальто.

– Никому не надо дверь открывать.

Старик Бакеро повторяет это снова и снова, не вставая со скамейки.

– Как-то бедная женщина постучалась, вся, извините за выражение, в грязи, с ребеночком, и попросила поесть. Я, не отпирая, говорю ей в глазок, чтобы отошла от двери и подождала на лестнице. Когда увидела, что они сели на лестнице, я приоткрыла чуть-чуть дверь и просунула тарелку с рисом и ложку. И сразу дверь захлопнула, а в глазок смотрела, как они ели. Съели, и тарелку с ложкой поставили обратно под дверь, я, как увидела, что они ушли, забрала тарелку. Верно, совсем невмоготу было, изголодались, раз съели тот рис, он ведь несколько дней простоял в шкафу и уже пахнуть начал. А вообще-то он получился у тебя очень вкусный.

– Дома ничего не было. Вот я и поджарила пустой рис, только четыре сардинки положила.

И девушка показала руки, которыми она сотворила чудо.

– Я берегла его, хотела сама съесть, но он протух.

– А эти съели за милую душу.

– А знаете, какой пир устроила парикмахерша из четырнадцатого дома?

Офелия мечтательно принялась описывать пир:

– Достали где-то литр оливкового масла, настоящего, хорошего, не знаю, кто им принес, и целых пол-литра вылили в миску, посолили, накрошили перца, взяли два батона хлеба, и две сестрицы с матерью сели за стол и по кусочку – макают в масло и отправляют в рот – съели все до капли.

– Пол-литра оливкового масла?

– С солью и со сладким перцем. Ой, у меня даже слюнки потекли.

– Хорошее оливковое масло теперь большая роскошь. Я уж забыл, как пахнет настоящее оливковое масло. Посмотрите, какой чад поднимается от сковородок над дворами. Все из-за этого жира. Он и цветом-то – розовый, от него даже птицы – только нюхнут – падают замертво.

Андрес принял участие в разговоре и для наглядности зажал пальцами свой собственный длинный нос, как будто это была птица, которая вот-вот сдохнет от мерзкой вони.

– Моя сестра за оливковым маслом и рисом иногда ходит на черный рынок, на площадь Святой Эулалии, но и тамошнее масло не то, что до войны, в нормальные времена.

– Мы до войны были совсем маленькие, и в нашем селе делали масло, так мы накалывали кусочки хлеба на тростинку и опускали в глиняные чаны, хлеб пропитается свежим маслом, и мы едим. Какая вкуснота! Масло текло по подбородку, и казалось, что его ужасно много.

– А вы откуда?

– Из Хаэна.

– А выговора не заметно.

– Наша семья приехала в Барселону, когда националисты стали подходить, и мы тут остались. Это моя двоюродная сестра.

Магда кивком подтвердила, что она – двоюродная сестра Офелии, хотя и не следила за разговором – отошла к перилам и глядела вниз, на улицу Сера. Садилось солнце, от бара «Модерно» несся шум – цыгане ладонями выстукивали дробь на табуретках.

– Начинают! – крикнула Магда со своего наблюдательного пункта, и Офелия кинулась к ней, а следом – Андрес, Юнг и мальчик, сразу забывший велосипед.

– Что происходит? – спросил Росель старика Бакеро.

– Цыгане на улице Сера. Каждый вечер тут дым столбом.

– Дерутся?

– Нет. Пляшут и поют.

Росель подошел поближе и встал в том единственном месте, с которого видна была дверь кинотеатра «Падро» и дверь бара «Модерно», кусок тротуара, табуреты и шумная суета цыган; справа обзор кончался на белых мешках, сложенных в ряд подле склада.

– Что в мешках?

– Фураж для скота.

Маленькому цыганенку не терпелось начать праздник, и он молотил по асфальту босыми ногами, прищелкивал крошечными пальчиками, но все ждали, когда настоящие артисты перестанут стесняться или когда почувствуют наконец, что разогрелись как следует. И вот, тряся бедрами, на середину улицы выскочила растрепанная пышнотелая женщина, с круглыми, точно колонны, воздетыми к небу руками, а за ней поджарый мужчина, с длинными густыми бачками, и нестройный шум взметнулся мощной волной: оле! – и все больше рук било в табуреты – там-там, тамтам, – отбивая ритм для метавшихся и дрожавших в танце тел. Плотный гнусавый голос рождался в недрах улицы и поднимался кверху, словно со дна воздушного моря, задушенный, сломанный:

Огненной девой тебя называют.

Обе сестры радостно захлопали в ладоши, а Андрес поморщился. Юнг глядел и слушал, не переставая делать упражнения, теперь он тренировал бицепсы и трехглавую мышцу. А мальчик отошел в угол и пытался по-детски изобразить фламенко перед своей публикой – псом Томи; Томи смущенно поводил носом.

– Что они поют?

– Не знаете?

– Нет.

– Очень модная песенка…

– Я давно отстал от моды, – извиняющимся тоном сказал Росель. Андрес кивнул и жестом дал понять, что сейчас все объяснит.

– Песня называется «Огненная дева», поет ее Маноло Караколь, а пляшет цыганка по имени Лола Флорес, его пара.

– Это они внизу?

– Нет. Я говорю о настоящих артистах, из спектакля. У них своя труппа. Недавно выступали в Барселоне.

– А-а…

– Я бы не сказал, что мне не нравится, просто я больше люблю другую музыку. Моцарта, например. И Бетховена. И сарсуэлу. «Танец Луиса Алонсо», какая возвышенная музыка! Альбенис. Я сейчас делаю радио на гальванических элементах, чтобы слушать музыку. Дома у нас еще нет электричества. Вам нравится сарсуэла? Иногда я хожу клакёром в театр «Виктория», и за раз удается прослушать шесть или семь сарсуэл. Недавно Эмилио Вендрель приезжал с «Доньей Франсискитой». Ему снова разрешили петь. А несколько лет запрещали, как маэстро Ламот де Гриньону. Вы о нем слышали?

– Да.

– Его сослали в Валенсию. Он и сейчас там. Я был на бесплатных концертах, которые давал Ламот де Гриньон, до войны и даже во время войны. Музыка на меня так действует. По-моему, это самое возвышенное из всего, что делает человек.

Росель помедлил, сглотнул слюну, взгляд его заблудился где-то на краю террасы, а губы произнесли:

– Я музыкант.

– Не может быть!

– Да. Музыкант. Надеюсь, что все еще музыкант. Во всяком случае, был им.