Пианист
Шрифт:
– Голоса и магнетическая сила тел приводят в движение внутренние туманности этой крохотной белой вселенной.
– Я хочу уйти.
Магда всхлипывала, открытие гадалки расстроило ее, да и Андресу было не по себе, кроме того, маленький племянник толкал его ногой, ему стало страшно: темно, а в шарике дрожат молочно-белые тени.
– Не думайте, этот шар не простой. Ростовщик с улицы Регомир привез мне его из Амстердама.
– В самом деле, сеньора Ампаро, мы злоупотребляем нашим терпением, мы ведь зашли просто так, по дороге к сеньоре Манон, хотим узнать, не позволит ли она этому сеньору поиграть на ее пианино, пока он не достанет другого.
– Не думаю, что она дома. А если дома, скажите старухе, что я вас послала, что карты показали: тому, кто
– Альберт. Альберт Росель, к вашим услугам.
– Вы не похожи на испанца. Выглядите так, как удается выглядеть некоторым каталонцам, если они очень для этого постараются.
– А как именно?
– Вы похожи на шведа или голландца. Мой муж был художник. Рисовал портреты в самых знаменитых кафе, он был оголтелый каталонист. И всегда говорил мне: Ампаро, некоторых каталонцев так злит сходство с испанцами, что они даже внешность свою изменяют, лишь бы походить на шведов или голландцев. Мой муж считал: каталонцы готовы быть даже неграми, лишь бы не походить на испанцев.
Сеньора Ампаро указала на фотографию, под которой тоже теплилась лампада.
– Вон он. Похож на голландского моряка. Пропал во время отступления, но он-то ни одного выстрела не сделал, так что уверена, бежал он не от Франко, скорее всего, за какой-нибудь республиканской юбкой увязался. Ему бы только карандаш да стопку бумаги, и он в любом углу земного шара себе на жизнь заработает. Но он еще сюда вернется.
– Ее-то мужчина, конечно, вернется.
Магда прошептала это на ухо сестре совсем потерянно. Все стали прощаться, желая друг другу всего хорошего, здоровья, а потом по очереди перелезли через подоконник и снова оказались на крыше, слегка покатой в сторону долгожданной крыши дома номер один. На этот раз опять была крыша-терраса, огороженная кирпичным парапетом и вся завешенная бельем – видно, обитатели дома свято верили, что с соседних крыш никто не сумеет сюда добраться. Кинтана с Офелией сразу затерялись между веревками с простынями и нижним бельем, мужским и женским, но довольно скоро всем стало ясно – по приглушенным восклицаниям, – где они.
– Мальчик пусть сюда не подходит, зрелище не для малолеток.
Кинтана предупредил, а сам махал руками, приглашая остальных подойти к парапету и поглядеть в освещенное окно по ту сторону внутреннего двора. Молодая женщина, уже начавшая увядать, в одной комбинации, гладила белье, а стоявший сзади здоровенный мужчина в исподнем забавлялся тем, что спускал у нее бретельки то с одного плеча, то с другого, а когда становились видны круглые, налитые груди, мял их…
– Мать моя! Ну и ну! – вырвалось у Кинтаны.
Женщина продолжала водить утюгом, гораздо больше занятая глажкой, нежели действиями мужчины, хотя иногда губы ее шевелились – не то она возражала, не то постанывала.
– Все, хватит. Это зрелище не для чужих глаз.
Сеньор Энрике заставил всех отойти.
– Вам бы понравилось, если бы за вами подглядывали в такой момент?
– Они же не знают, что мы глядим. Им совсем неплохо.
– Им прекрасно, – хихикнула Магда.
Но рука сеньора Энрике уже указывала на долгожданную площадь, которая открывалась за краем крыши, и они двинулись туда, где крыши кончались – кончалась улица Ботелья, и фасад дома выходил на площадь Падро. Вид просторной площади напомнил им о жизни и о земле, на которую пора было вернуться. Там, внизу, лежали улицы, трамвайные пути, по ним первый номер выезжал с улицы Оспиталь и шел вверх, по Сан-Антонио-Абад, к Рондас; там виднелись часы на башне приходской школы, островерхая кирпичная церковь Пуиг-и-Кадафалч, построенная на развалинах монастыря, сожженного в Трагическую неделю, булочная, швейная мастерская «Мас», флотилия велосипедов около «Кастрильо», фонтан на площади Падро с изъеденными ветрами и влагой каменными масками – вокруг него все еще толпились жители квартала: кто хотел попить, а кто набрать воды с собой для дома; лавчонка «Виладот», примостившаяся у стены, скрывающей часовню в романском стиле, апсида которой
указывала на внутренний двор прачечной, что на улице Сан-Ласаро, в старые времена городской больницы для бедных; здание прачечной находится в двухстах метрах от больницы Святого креста и Святого Павла, мебельной фабрики и того места, где улица Ботелья выходит на площадь Падро, а там – торговля аптекарскими товарами Касаса, где на вывеске – змея, обвивающая чашу здоровья.– Вот и все. А там – другой мир. Другие горизонты, – продекламировал сеньор Энрике, захваченный зрелищем дорог, стекавшихся к площади.
– Посмотрите, бомбы проложили новую улицу. А на разрушенных стенах еще видны следы разбитых жизней.
Дон Энрике поднялся на парапет, что находился прямо над углом, где помещалась прачечная, и, не сводя взгляда с открывшихся перед ним горизонтов, произнес то, что, должно быть, всю жизнь вынашивал и берег именно для этого случая:
– Кто мы такие? Откуда пришли? Куда идем?
– Что это твой отец говорит?
– Пускай себе. Иногда под вечер ему приходит желание высказаться. Бывает, придет на Монжуик и около статуй Национального дворца обернется лицом к городу и говорит что-нибудь такое.
– А вы, камни, которые мы созерцаем, равнодушны к идущим мимо вас поколениям…
– В молодости он играл в театре, в Рабочем атенеуме в квартале Санс.
– К вам обращаюсь я: будьте милосердны к мужчинам и женщинам, что живут среди вашего равнодушия. Они обречены стать тленом, но не лучше и ваша участь, фальшивые скалы, вы станете развалинами, и время снова превратит вас в придорожные камни, в пыль на пустырях, и памяти о вас не останется…
– Черт возьми! Красиво говорит!
– Он немного поэт. Только не учился…
Девушки захлопали в ладоши, и продавец газет тут же умолк. Умолк и застыл, а потом спрыгнул с парапета и сравнялся ростом с остальными, так что вполне естественно прозвучало:
– Напомни мне, Маноло, когда спустимся, купить в аптеке Касаса синьки, подсинить известь. Комнаты надо белить почаще, не то клопы заедят.
– Уж не знаю, дон Энрике, клопы или блохи, потому что у меня ноги все изъедены, не знаю, что они им дались.
– А я знаю, – шепнул Кинтана на ухо Офелии.
Вожак – дон Энрике – решительно отворил всю в заплатах деревянную дверь на лестницу дома номер один и достал из кармана латунную зажигалку – при ее свете они должны были отыскать путь в темном лестничном колодце.
– Не ошибитесь дверью. Это на первом этаже.
Они спустились, руками ощупывая ржавые перила и стены, штукатурка на которых осыпалась от прикосновения. Сеньор Энрике постучал в дверь дверным молотком в виде железного кулака, шикнул на остальных, чтобы замолчали, а сам приложил ухо к деревянной филенке. И услышал шаркающие шаги и слабый голос, который оповестил: иду, иду. Узкая щель дверного глазка приоткрылась, и в ней показалось два глаза.
– Кто там?
– Это я, Энрике, разносчик газет, муж сеньоры Асунсьон. Со мной – друзья. Нас послала сеньора Ампаро, из третьего дома.
– Кто с вами?
– Со мной мой сын и наши друзья. Один из них – артист, он хочет познакомиться с вашей дочерью.
– Артист? Какой артист? Он поет?
– Нет, играет на пианино. Пианист.
– Ах, пианист.
Она приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы убедиться, что перед ней дон Энрике.
– Сколько народу!
– Мы с поручением от доньи Ампаро.
– Проходите. Мальчик пусть будет поосторожнее. У меня много вещей, которые храню как память и не хочу, чтобы они разбились.
В прихожей – деревянная вешалка, электрические счетчики, великолепная точеная консоль на золоченных под бронзу ножках в стиле ампир, а на консоли – сверкающая Диана-охотница, почти обнаженная, с тугим луком, нацеленным в коридор; стены оклеены обоями, на которых галереи с коринфскими колоннами, пруды, водяные лилии, водоплавающие птицы, и между двумя колоннами – закрытая дверь в комнату, а через два метра – другая дверь в комнату, открытая, и за ней – полки с книгами, бюст Шопена, репродукции картин, которые Росель узнает шепотом: