Пифагор

— Это дар моего друга Амасиса, — проговорил Поликрат, надевая перстень. — По его совету я расширил гавань и создал флот.

Они вышли на галерею, возвышавшуюся над колоннами таким образом, что её центр приходился на среднюю из них. Это было то крыло здания, которое Пифагор с моря принял за восьмиколонный храм.

— Какой прекрасный обзор! — вырвалось у Пифагора. — Видна вся бухта вплоть до Герайона.

— А также и полуостров Микале по ту сторону пролива, — добавил Поликрат. — О, если бы Самос оторвался от своих корней и его можно было бы оттащить поближе к Европе! Страшно подумать, что этот клочок суши, единственный свидетель младенческого крика Геры, её девичьих забав на лугах у Имбраса, может достаться персам.

— В день моего возвращения на Самос спускали корабль с египетской надписью на носу, — заметил Пифагор.

— Так я отблагодарил Амасиса, отпустившего ту, что сделала нас друзьями.

— Ты имеешь в виду Родопею?

— Да, её, новую Елену Прекрасную. Ведь она родилась на Самосе и была в девичестве рабыней Иадмона.

— Господина Эзопа?! — удивился Пифагор.

— Да, его. Иадмон отправил Родопею в Навкратис на обучение к местным гетерам. Амасис же взял её во дворец, сделал своей наложницей и, будучи уверен, что она, им осчастливленная, пожелает кончить дни в Египте, соорудил для неё небольшую пирамиду. Но Родопею потянуло на Самос. Хочешь с ней познакомиться?

— Есть ли человек, который от этого откажется?

— Тогда посети нас завтра после полудня.

Недовольство

Пифагор петлял по тёмным улицам, стараясь подавить гложущее чувство неудовлетворённости. Всё, что он говорил о себе Поликрату, было ложью или, точнее, попыткой скрыть правду. В страхе перед нею он покинул родительский дом и отправился на чужбину, чтобы стать там человеком без рода и без имени. Открывшиеся ему уже в юности видения подчас мешали понять, кто он на самом деле — Эвфорб, Пирр или даже сын Гермеса Эталид. О первой своей жизни он даже в находивших на него припадках откровенности долгое время не мог рассказать никому, ибо что бы могли подумать, узнав, что к нему, Пифагору, среди бела дня явился Гермес и предложил на выбор любой дар, кроме бессмертия. Не мог он никому поведать о своём странном страхе перед буквами. Когда он пытался занести их на папирус, они двоились, поворачивались друг к другу так, что их можно было читать и справа налево, и слева направо, как делают финикийцы и иудеи. И странным образом из этого бреда выросла уверенность в парности как всеобщем законе бытия. Бред стал источником его знаний о космосе. Конечно, Пифагор понимал, что Эвфорб — это тоже бред, но и он натолкнул его на здравую мысль, что всё сказанное Гомером о Троянской войне — злокозненная ложь, и он мог бы это доказать с помощью неопровержимых доводов.

Из-за Гомера произошла давняя ссора с отцом. Когда он, ещё будучи мальчиком, поведал ему о своём открытии, отец возмутился:

— Ты ещё молод, чтобы судить того, о месте рождения которого спорят семь городов.

— Это ни о чём не говорит, — возразил тогда он. — Это спор из-за тени осла. В ней пытаются скрыться от слепящего света истины. О месте моего рождения спорить не будут.

— Вот в этом ты прав, — усмехнулся отец. — Ты не можешь закончить работу даже над одним-единственным перстнем. О тебе просто не вспомнят.

Именно тогда он, разобиженный, отправился на Сирое к Ферекиду.

«Конечно же Гомер выдумал свою Троянскую войну и все эти корабли, на которых ахейцы приплыли в Троаду. Но сколь великолепна эта выдумка и кому она принесла вред? А я в спорах с нею погубил мать, я-то ведь знаю, что она ушла в Аид с горя. Глупое упрямство!»

Раздражение собой вскоре перенеслось на недавнего собеседника. «Отец прав. Есть в этом человеке что-то отталкивающее. И откуда эта непроницаемая броня, которой он себя окружил? Зачем он меня пригласил? Кто я для него? Одна из диковин, которой он хочет украсить свой дворец? И почему я принял его приглашение встретиться с Родопеей? А о Ферекиде я ему хорошо сказал. Надо обязательно навестить старика. Интересно, что он думает о Поликрате? А ведь Ферекида не раздражали мои нападки на Гомера. Он, кажется, понимал, что в споре с тенями я обогащаюсь. Да и впрямь спор с Гомером, никогда не покидавшим Ионии, позволил мне открыть для себя Финикию, Вавилон, Индию и понять, насколько превратно судят о мире те, кого считают семью мудрецами. Кто они, эти великие мужи, принёсшие свою жизнь на алтарь ясности и изрекающие тёмные истины наподобие пифии? Не пытаются ли они, подобно персидским магам, заговорить самих себя от пугающей сумятицы мира?»

В триклинии

Вовсе не то вы мыслите Эросом —

Эрос ваш мучает, жжёт и томит.

Мой же — нас всех возвышает над серостью,

Право даёт называться людьми.

Низкий прямоугольный стол, застеленный белой материей, блистал золотой и чеканной серебряной посудой, украшениями из гиперборейского янтаря. На ложах возлежали трое. Поликрат опаздывал. Но вот пахнуло восточными благовониями. В зал во всём блеске красоты вступила Родопея. Совершенные формы просвечивали сквозь полупрозрачный пеплос, заколотый на плече пряжкой из Электра. На груди поблескивало золотое украшение. Поликрат шёл сзади с кифарой в руках.

— Друзья мои, — начал Поликрат, — в такие вечера, когда самая жизнерадостная из муз Талия призывает к дружескому застолью, мы обыкновенно выбираем симпосиарха [27] . Сегодня же я привёл к вам царицу пира и его награду. Готовы ли вы подчиниться воле моей гостьи?

— Готовы! Готовы! — послышались голоса.

Поликрат и Родопея заняли свои места. Тиран протянул ей кифару.

Родопея положила инструмент на обнажённые колени и, тронув струны, запела грудным голосом:

27

Симпосиарх — руководитель застолья, избираемый пирующими.

Я объявляю агон, и буду сладкой наградой Всю эту ночь до появления Эос Я для того, кто суть обозначить сумеет Бога, к которому тянется каждый живущий, Как к магнезийскому камню железо, Бога, который безумную жажду сближения В наших телах и радость в душах рождает, Ту, пред которой иные желанья ничтожны.

— Итак, задание получено, — произнёс Поликрат, обводя взглядом присутствующих. — Давайте начнём агон. Из него я исключаю себя, чтобы взять роль судьи. О могуществе Эроса много сказано. Но речь идёт о природе Эроса, о предмете, насколько я понимаю, почти не исследованном.

— Это верно, — согласился Эвпалин. — В рассуждениях поэтов о строении мира нет ясности. Согласно Гесиоду, сначала родилась широкогрудая Гея, а за ней появился Эрос, потом Уран и Тартар. Если это так, надо думать, что Эрос — это сила, соединившая Гею с Ураном. Здесь я должен вспомнить, что сказано о Гее в священных книгах иудеев: «Гея была безвидна и пуста». Итак, потянувшись к Урану, Гея преобразилась. На её могучем теле появились два ровных, как бы прочерченных циркулем круга. В этих местах тело Геи вздыбилось, образовав два купола. Несколько ниже возникло глубокое ущелье. Гея стала напоминать женщину, и Уран, с яростью обрушившись на неё, её оплодотворил, став родителем титанов, киклопов и сторуких великанов.

— Превосходное дополнение Гесиода, — сказал Поликрат, пододвигая к себе чашу. — У Гесиода Эрос, наряду с Хаосом, Геей и Тартаром, — одно из четырёх лишённых родителей первоначал. Но место и роль Эроса у него не ясны. Он только называет его «сладкоистомным» и «приводящим в безумие». Ты же, Эвпалин, соединив два мифа, объяснил, что без Эроса Гея, будучи бесформенной, как Хаос, из которого она вышла, не могла бы привлечь к себе Урана, и ты исключил из мироздания Тартар. Так ли я тебя понял?

— Так, — ответил Эвпалин. — Тартар, как его понимают поэты, — бессмыслица.

— Превосходно! — воскликнула Родопея. — Но всё же какова природа самого Эроса, этой могучей силы соединения мужского и женского начал?

— Это вечно пылающий и творящий огонь, инстинкт созидания, — ответил Эвпалин, — и в то же время — основа всякой деятельности. Недаром ведь Афродита была супругой Гефеста.

— Кажется, теперь мой черёд, — начал Анакреонт. — Я ничего не знаю о первоначальном Эросе, и мне нет до него дела. Меня мучает Эрос, сын Афродиты. Он, единый по своей сути, постоянно меняет облики, представая то прекрасной девой, то обольстительным юношей. Я тянусь к нему, а он то подаёт мне надежду, то отворачивается. Счастливец Гомер обращался к музе в начале великой поэмы, а я не устаю взывать к нему, шалуну и мучителю, в каждом, даже самом маленьком стихотворении. Вот последнее из них: