Пифагор

Глаза Родопеи расширились.

— Ты сражался под Троей?

— Под Микенами. Сражался и погиб. Потом моя душа переселилась в делосского рыбака Пирра. Тогда у меня была дочь Мия, такая же красавица, как ты.

— Ты хочешь сказать, что знал Елену Прекрасную? — усмехнулась Родопея.

— О какой Елене ты говоришь? Не о Елене ли, богине спартанцев?

— Но ведь Гомер...

— Откуда бы ему знать о Елене, если он жил через три века после Приама?! Я не обманываю. А вот ты... Ты отдалась грабителю пирамид, и он расплатился с тобой золотой безделушкой. Мало того, он обещал сделать тебя царицей. Твои подруги, узнав об этом, потешались. Несмотря на насмешки, ты всегда носила эту вещичку как амулет и помнила о том, кто сделал тебя женщиной. Эрос тебя не обманул. Грабитель пирамид Амасис стал воином, потом военачальником и, возглавив восстание египетской черни, — фараоном. Он выполнил своё обещание и взял тебя во дворец. Не без твоего влияния он стал верным другом Поликрата, а ты — залогом их дружбы. Потом что-то произошло, и он повелел отвезти свою статую Гере как прощальный дар. Но ведь кроме статуи было послание. Можешь не говорить какое. Но ведь было.

Родопея сорвала с себя амулет.

— Да, было. Всё было. Было и сновидение, и истолкование его жрецом. И насмешки подруг. И прощание. И клятва никогда не снимать амулет. Было и послание Амасиса. Война с Персией неизбежна. Поэтому я покинула Египет. Вскоре бедствие обрушится и на Самос. Впрочем, зачем я тебе всё это говорю? Ведь ты маг, величайший из магов. Для тебя нет тайн. Ты снял с меня заклятье. И я хочу быть с тобою в трёх лицах, трижды прекрасный.

Пифагор поднял голову, и вдруг перед его глазами возникла гордая, золотистая и сияющая голова, лебединая шея. Это была Парфенона, встречи с которой он ждал столько лет, время от времени пытаясь сложить её облик из черт женщин, так же, как Родопея, предлагавших себя. Теперь всё это позади. Она явилась к нему такой, какой он её потерял, и в движении её губ можно было прочитать имя — Эвфорб. И она поёт. «О, боги мои! Это же песня Орфея!»

Парфенопа плавно двигалась навстречу ему, пока, приблизившись, не слилась с женщиной, раскинувшейся рядом, и Пифагор рванулся к ней.

Оплыв

Стремительно взлетали вверх и опускались, взметая жемчуг брызг, вёсла. О скорости можно было судить лишь по дрожанию корпуса, силе бьющего в лицо ветра и изменениям панорамы. Пролив, отделяющий остров от материка, понемногу сужался. Самос разворачивался освещённой солнцем зубчатой стеной кипарисов, и, наверное, древнее название острову — Кипарисия — могли дать лишь те, кто обитал на Ми кале.

Поликрат и неожиданно вызванный им Пифагор стояли рядом на носу пентеконтеры. Лицо тирана не выражало никаких чувств. После того как они обменялись краткими приветствиями, Поликрат не проронил ни слова, и Пифагор терялся в догадках: «Почему он предпочёл иметь спутником меня, с которым едва знаком, а не тех, кого знает много лет? И куда мы плывём? Если на подвластные Поликрату острова, незачем входить в пролив. Или, может быть, в проливе судно движется быстрее и Поликрату хочется похвастаться быстротою хода? Вот и мыс Трогилий. Сколько раз эфебом, глядя на него, я встречал поднимающееся из-за Микале солнце, пока оно не позвало меня в путь и я не двинулся ему навстречу».

Пролив расширялся. Судя по развороту, Поликрат намерен посетить берег, открытый Борею. Пифагор мгновенно оживил в памяти очертания Самоса на медной доске Анаксимандра. «Барашек», обращённый головою к Азии. Очертания острова совпадали с направлением движения ионийцев, бежавших на другой материк от бедствий, которые постигли материковую Элладу после погубившего Трою землетрясения. Так на азиатском побережье появились ионийские города, от которых Самос отделён проливом.

Обойдя баранью головку мыса Посейдона, судно спускалось по выгибу шейки в бухту.

«Сюда переведены рыбаки, — думал Пифагор. — Если бы Поликрат намеревался здесь высадиться, судно должно было переменить направление. Но оно шло прежним ходом. Видимо, Поликрат решил обогнуть акрополь своей морской державы. Так же в дни праздника обходят теменос [29] храма Мелькарта в Тире, так же и персидские маги делают круги во время жертвоприношения огню. Это магический круг, отделяющий священную территорию от неосвященного мира и закрепляющий над нею власть высших сил. Поэтому так серьёзен и значителен Поликрат».

29

Теменос — священный участок.

Судно совершило ещё один разворот. Побережье по обе стороны мыса Дрепан было равнинным и, кажется, шевелилось от курчавой волны пасшихся овец. Справа по борту в тумане выступила едва различимая Икария.

— Несколько дней назад мною получено послание от Амасиса, — внезапно проговорил Поликрат. — Поблагодарив за самояну, фараон напомнил мне, что счастье недолговечно и что ни один из известных ему счастливцев не кончил хорошо. Поэтому — таковы его подлинные слова — «тебе, мой друг, надо шагнуть самому навстречу несчастью». Как ты думаешь, что он имел в виду?

— Видишь ли, — начал Пифагор после недолгого раздумья, — вавилонские, а также индийские мудрецы полагают, что счастье и несчастье — это две гири, колеблющиеся на чаше весов. Судьба смертного также колеблется на этих гирях, и если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не в силах удержать. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать чрезмерного счастья и надо самому поддерживать равновесие.

— Как же мне поступить?

— Изменить свою жизнь. Помнится, в таком случае один индийский царь покинул дворец, став отшельником. Может быть, отказаться от самого тебе дорогого.

— Здесь не Индия, — отозвался Поликрат. — А насчёт дорогого? Вот что. Я откажусь от перстня. У меня нет вещи дороже его. И ты будешь свидетелем того, как он исчезнет в пучине. Вот здесь, перед мысом Канфарион, самое глубокое место.

Поликрат снял с пальца перстень и, закрыв глаза, бросил его за борт. Проследив за описанной дугой, Пифагор перевёл взгляд на тирана. И сразу же его оглушил поток мыслей, считываемых с губ Поликрата. «Вот и нет перстня, как нет и дружбы. Амасис беспокоится обо мне, а Силосонта не только не задержал, а отправил на своём корабле в Навплию. Пора действовать. Выделю Меандрию пять кораблей. Этого хватит, чтобы покончить с осиным гнездом».

Поликрат повернул голову.

— Вот я без перстня, — проговорил он. — Ощущается непривычная лёгкость. Надо будет заказать другой.

«Такого, как тот, ты не найдёшь! — подумал Пифагор. — Он был броней, мешавшей мне узнать о твоих намерениях».

— Да, к вещам привыкаешь, как к чему-то живому. Но ты не огорчайся. Главное, что внял совету друга, — проговорил он.

Достигнув западной оконечности острова, судно свернуло в открытое море. Слева по борту возникали и рушились пенные гребни. Это скопище острых скал и подводных камней мореходы называли некрополем кораблей и старались к нему не приближаться. Впереди островок Рипара, обиталище чаек. Зобастые и тяжеловесные, поднявшись в воздух, они становились похожими на гаммы [30] . И Пифагор начал их машинально складывать. Получилось тридцать шесть.

30

Гамма — третья буква греческого алфавита, обозначала не только звук «г», но и число «три».

Судно развернулось ещё раз и двинулось вдоль южного берега, блестевшего песчаной полосою пляжа. В глубине показались гора Хесион и у её подножия — освещённый закатом храм Артемиды. Здесь был исток Имбраса, считавшегося супругом Хесион и отцом Окирои. Отсюда недалеко до Герайона, а там уже гибельный Парус и гавань.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в душе Пифагора, но тотчас же ускользнуло.

— Эвпалйн обещает уничтожить это бельмо на глазу Самоса, — услышал он голос Поликрата. — Но не знаю, успеет ли.