PiHKAL

Внутренним зрением я видела голубые небеса за огромной крепостной стеной; я знала, что где-то справа возвышаются сторожевые башни, хотя и не могла их видеть. Я стояла в траве, вблизи росло несколько маленьких маргариток и множество одуванчиков. Оказалось, что высившаяся передо мной стена построена из желто-коричневых камней, поросших мхом. Рядом с ней я чувствовала себя совсем крохотной, почти малюткой. У меня было такое чувство, что все это мне смутно знакомо, и это ощущение не было ни приятным, ни отталкивающим; это был мой мир, мир, в котором я жила. Здесь было одно место, которое я считала своим. Я знала, что любила играть там, где стена уходит в высокую траву. Туда я и направилась. Взобравшись на холм, я пошла по траве, мимо луговых цветов.

Потом я вспомнила, где я была на самом деле, то есть в обычной жизни, чем занимались мой язык и горло и что страстный рот Шуры вытворял со мной. Я была в постели с мужчиной, которому принадлежала и который принадлежал мне. И мы занимались любовью под легкое гуденье небольшого напольного обогревателя и музыку Бетховена.

Но вот новый образ захватил меня. Он был соткан из всех возможных оттенков красного — кораллового и розового, пурпурного и бордового. Цвет принял форму тела, гладкого, скользкого и сильного. Мы были Мужчиной и Женщиной, Шивой и его невестой, увлеченными Великим танцем: мы сходились и расходились, чтобы сойтись вновь. Мы слились в один узел огромной сети, связавшей нас со всеми остальными людьми в мире, которые занимались любовью.

Мы стали той Точкой, куда стремятся все линии жизни, Точкой, откуда исходят все линии жизни.

Казалось, что кое-где на красном фоне мелькает золото. Нас окружала вечность, поэтому мы не двигались, наши губы и руки замерли. Мы были. Нас ничто не разделяло.

После мы накинули халаты и пошли на кухню. На плите стояла кастрюля с супом из черных бобов, который я принесла из дома. Оставалось добавить в суп немножко хереса и приправ. Я включила плиту и оперлась на покрытый кафелем стол, дожидаясь, когда Шура вернется из ванной. Теперь воздействие 2С-Б выражалось лишь в виде легкой пульсации энергии внутри моего тела. Я замечала ее, если специально обращала внимание. Ножки красного кухонного стола светились, и вся кухня казалась живой от наполнявшего ее мягкого света.

Внезапно около стола возникло нечто. Оно было размером с человека, темного, черно-коричневого цвета. Я не могла разглядеть его черты. Физического присутствия не ощущалось, но чувствовался чужой разум. Я поняла, что это нечто с презрением улыбается мне, являя собой воплощение умышленного зла, обладающего силой.

Это был Враг. Я уставилась на него, гнев затопил меня.

Какого черта ты здесь делаешь? Убирайся отсюда! Ты не можешь дотронуться до меня. Я наполнена добротой и миром, и я обладаю силой десятерых, потому что в сердце моем чистота, как сказал Ланселот. Или Гавейн, [60] или еще кто-то там.

60

Персонажи средневекового романа Томаса Мэлори «Смерть Артура».

Темная, похожая на человека фигура по-прежнему оставалась на своем месте в намеренно небрежной позе, наслаждаясь моей злостью и излучая превосходство.

То, что я сделала потом, внушило мне знание, которого не было в моем сознании. Я стала понимать, что борьба и противостояние были духовной ловушкой. Чтобы уничтожить этого врага, я была должна использовать его же оружие, играть по его правилам и на его поле. Я также догадалась, что он преуспел в подобных играх гораздо больше, чем я. Но я вовсе не хотела научиться в них играть.

Я сделала единственную вещь, какую только могла сделать: закрыла глаза и сложила руки так, словно прижимала к своей груди ребенка. Я нарисовала в воображении этого ребенка, которого обнимала, — просто образ ребенка. Я выбросила темную фигуру за пределы собственного мира и полностью сосредоточилась на воспоминании о том, что значит любить, заботиться, кормить, прогонять страдание и боль. Я стояла на кухне и позволила любви наполнить себя. В тот момент существовало лишь это явление любви, и я погрузилась в него всем своим существом.

Когда я, в конце концов, открыла глаза, сгусток темноты уже исчез.

Пришел Шура, и я разлила суп в тарелки, попросив его достать ложки. Мы отправились в гостиную, где я усадила Шуру и объявила, что буду знакомить его с телевидением. Постепенно, пообещала я. Никаких крайностей. Что-нибудь восхитительное и английское, вроде шоу «Вверх-вниз», которое он должен увидеть хотя бы раз в жизни.

Шура скептически хмыкнул, но протестовать не стал. Через несколько минут просмотра он увлекся и пришел в полный восторг, на что я и надеялась.

Я уселась в свой любимый уголок на диване и решила поразмышлять о том, что случилось на кухне, прежде чем рассказать об этом Шуре. Мне что-то открылось, но потребуется какое-то время, чтобы узнать что именно.

Кое-что здесь все-таки очевидно. Если ты будешь отвечать злу ненавистью, то проиграешь. Ненависть принадлежит темной стороне сущего. Да, искушение поступить именно так очень велико. Тебе хочется напасть на противника, поразить его, подавить, уничтожить. Но все эти эмоции — это его оружие. Может быть, полученный урок заключается в том, что, если ты действительно хочешь сказать твердое «нет» тому, что этот темный, неясный образ представляет, ты должна отказаться от прямого противоборства с ним. Ты просто становишься тем, чем он не является, — любовью. Ты воплощаешь собой любовь. И стоит тебе сделать это, как он исчезает, и получается, что его вообще никогда и не было.

Когда мы с Шурой легли спать, прижавшись, друг к другу, я сказала ему: «Спасибо тебе за этот опыт с 2С-Б. Он был очень необычен. Я опишу свои ощущения завтра утром, обещаю, и отдам копию тебе».

— Молодец, — похвалил меня Шура. Мы засыпали под лившуюся из радиоприемника мелодию Моцарта и щебетанье пересмешников за окном спальни.

Глава 25. Драконы

В наших отношениях установился новый порядок. Шура звонил мне на неделе, почти каждый вечер, чтобы просто поговорить. Он рассказывал о судебных заседаниях, в которых он участвовал в качестве свидетеля-эксперта, описывал мне адвокатов и судей; рассказывал он и об университетской политике, о главах университетских отделений и о студентах, которым он преподавал; он рассказывал о том, чем занимался в своей лаборатории, и свободно использовал в разговоре химические термины, понимая, что в такой информации мне будет доступна лишь, как говорил сам Шура, «музыка». Он прекрасно знал, что я ничего не смыслю в химии, но обязательно попрошу его пояснить, если понадобится. Он делился со мной и тем, что происходило у них с Урсулой в свете их переписки, причем говорил об этом суховатым тоном.

В свою очередь, я рассказывала ему о детях, о книге, которую читала в данный момент, слегка затрагивала и работу — эта тема была настолько гнетущей для меня, что я не могла с легкостью обсуждать ее, а потому избегала говорить о своей работе слишком много. Как старый друг, я слушала отрывки из писем Урсулы с описанием ее забот и проблем, которые зачитывал мне по телефону Шура. Я вслушивалась в его голос, улавливая в нем все изменения и невольное напряжение. Я старалась не произносить ничего резкого и негативного.

Потом, ближе к выходным, он приглашал меня на Ферму после работы в пятницу, если у меня был рабочий день. Я отвечала, что с удовольствием приеду, словно его приглашение было для меня приятным сюрпризом. Никогда нельзя знать наверняка, напоминала я себе, потому что это может прекратиться в любую минуту и прекратится, как только «мисс Германия» решит устроить себе очередные каникулы в солнечной Калифорнии.

Я начала вести дневник, куда записывала все, что не могла сказать Шуре.

На книжной полке рядом с кроватью в спальне Шуры стоял стереомагнитофон со встроенным радиоприемником. Мы знакомили друг друга с нашей любимой музыкой. Обычно это была классика. Если мы включали приемник и слышали отрывок музыкального произведения, узнать сразу который мы оба не могли, то мы соревновались в угадывании композитора. Шура ставил мне записи Баха в исполнении Гленна Гульда, я принесла ему кое-что из Прокофьева, которого он в свое время ухитрился проглядеть, а также «Чудесный Мандарин» Бартока. Эта вещь удивила и восхитила Шуру.